За машиной, перекрывавшей дорогу, были установлены три короткоствольных миномёта. Возле них на корточках сидели расчёты. За мотором грузовика, пригнувшись, стоял немец с биноклем. Время от времени он выглядывал через капот, скользил биноклем вдоль крайних домов и выкрикивал очередную команду. Тут же слышались хлопки, и две-три мины с сиплым упругим воем улетали в сторону дворов.
– Держи ленту, чтобы не заклинило! – закричал Воронцов.
Он уже вёл огонь, хлеща очередями по бортам машины, по расползавшимся в разные стороны миномётчикам, по наблюдателю, скорчившемуся возле колеса. Двое или трое немцев сунулись под грузовик. Но следующая очередь прошла как раз под днищем кузова, разбрасывая снежное крошево, куски дерева, резины и шинельного сукна.
Позади редким размеренным баском застучал «дегтярь» Губана.
А возле первого грузовика группа автоматчиков, человек пять-шесть, вскочила из-за снежного завала и подбежала к мотоциклам. Взревели моторы. Два мотоцикла рванули с места. Их подталкивали, маневрируя между телами убитых. На ходу запрыгивали в коляски. И, пока Воронцов стрелял по пулемётчику, залёгшему на обочине дороги, оба мотоцикла проскочили мимо грузовика и помчались в сторону леса. Кудряшов, привстав на колено, стрелял им вслед, но, видимо, ни одна из его пуль цели не достигла.
– Пускай едет! – крикнул Воронцов.
И вскоре в лесу длинно, без пауз, застучал «максим».
– Кажись, всё, – засмеялся усталым смехом Кудряшов. – Вот это бой!
Воронцов снял каску, откинул в сторону.
– А ты, Сашка, хороший командир. Главное – жестокий.
– Не болтай. Жестокий…
– Да. Жестокий. Безжалостный. Что надо. Настоящий командир. Ты бы видел свои глаза.
Воронцов ничего не ответил. Прислушался: стрельба утихла, а в стороне деревни слышались голоса, среди которых был и женский голос, вроде бы Зинаиды. Откуда здесь Зинаида? Она же ушла в лес. Она должна быть там, вместе с Пелагеей и детьми.
– Кудряшов, – позвал он брянского. – Сними с меня шинель. Сил моих нет рукой пошевелить.
– Ты не ранен?
– Нет. Пить хочу. Водка есть?
– Есть.
Кудряшов протянул ему фляжку. Но прежде сделал несколько глотков сам.
– И почему в бою так устаёшь? Ни пашешь, ни сеешь, а устаёшь. Всё тело потом ломит, как будто семипудовые камни на гору таскал.
Двое саней с вооружёнными прудковцами пролетели мимо. На одних мелькнуло лицо старшины Нелюбина. Старшина что-то кричал. Воронцов ничего не расслышал.
Весь вечер они делали на дороге завалы. Рубили деревья. Засыпали их снегом. Развернули поперёк и повалили набок грузовики. Уже под звёздами выставили посты и ушли в деревню топить печки.
Не обошлось без потерь и с их стороны: убиты были двое прудковских мужиков и один окруженец из заслона, вяземский. Пятеро ранены. Раненых собрали вначале в школе. Но здесь было холодно. Позёмка загуливала в дыры выбитых рам и дверей, швыряла на пол клоки холодного сухого снега и растаскивала по углам, хозяйничая здесь, как в поле. Минами разворотило половину крыши и чердак. И вскоре всех раненых перевезли в один из ближайших домов. Там устроили лазарет. За ранеными присматривали колхозный конюх Иван Лукич и Зинаида.
– Дед, – позвал конюха старший лейтенант Верегов, – ты, что ль, здесь теперь за хирурга?
– Пуля у него в ноге сидит, – пояснил Пётр Фёдорович.
– Ух ты, глубоко как… – осмотрев рану и пощупав опухоль, сказал Иван Лукич. – Такие я не доставал. Не доводилось.
– Давай, тащи, режь, что надо делай. А то меня уже мутит, и круги перед глазами, – и Верегов, морщась, начал поправлять раненую ногу.
– Погоди, погоди, вытащу… Хотя, какой я вам врач? Отнюдь.
Петра Фёдоровича тоже только что перевязали – осколочное ранение в руку. Перевязывала его Зинаида. Он сидел на лавке напротив керосиновой лампы, смотрел на дочь и время от времени шевелил бледными, тяжёлыми губами, говорил, что и как надо делать с его раной. Осколок прошёл по касательной, распорол полушубок и глубоко врезался в бревно. Когда повязка была наложена так, как и подсказывал старый солдат, он почувствовал себя получше. Выпил стопку самогона и сразу понял, что кругом много забот и дел, многие из которых без него, пожалуй, не сделают так, как надо.
Вначале он проследил, чтобы Иван Лукич перевязал раненых.
Раны обрабатывали разведённым первачом. Ивану Лукичу помогала Зинаида. Она укладывала раненых на пол, на соломенную подстилку, обмывала тёплой водой раны, за неимением пинцета ножницами ловко вытаскивала из ран осколки костей и обрывки одежды. Иван Лукич подслеповато поглядывал на её работу и одобрительно кивал:
– Правильно, всё правильно, дочка. Скоро ты и без меня будешь народ рятовать.
А Петру Фёдоровичу время от времени кивал:
– Налей-ка, сосед, ещё лахветничек, а то чтой-то руки трясутся.
– Да уже ж наливал, Лукич! Ты сперва дело сделай! Потом и выпьешь, сколько тебе в удовольствие будет.
Иван Лукич мягко уступал, говоря:
– И то правда, и то правда… А старшему лейтенанту пулю без лахветничка тяжело будет…
– Да ты погубишь человека, коновал чёртов! – бранил «хирурга» староста, но большей власти над ним он не имел.
– Я ж, Фёдорыч, на эту должность не напрашивался. Отнюдь. Люди при смерти. Надо, как говорится, помочь… Но я ж не всякую врачебную науку знаю. А потому без лахветничка боязно бывает приступить. Это ж, Фёдорыч, пойми меня правильно, как всё одно в бою. Ничуть не легче! Отнюдь! Это как сам Суворов говорил: главное – ввязаться, а там брань дело покажет.
– Ну чего ты боишься, Иван Лукич? – заговорил Пётр Фёдорович с «хирургом» ласковее, видя, что тот стороной обходит лавку, на которой лежал, постанывая в полубреду, старший лейтенант. – Помнишь, Сокол на гвоздь грудью напоролся? Кто ему тогда гвоздь вытащил да рану залечил? Кому председатель колхоза премию выписал? Или что, зря, выходит, тебя колхоз премиями баловал? Зря тебя советская власть так ле́леяла?
– Сравнил, – как-то вроде бы даже обиженно ответил Иван Лукич. – То жеребец, а то – человек. Да ещё командир. Сделаю что-нибудь не так и подпихну свою голову под трибунал. А у меня старуха больная. Я себе не враг. Отнюдь.
И в это время, как раз в разгар их спора, в дом вошёл Воронцов.
– Вот, товарищ Курсант, посмотрите на него! – сказал Пётр Фёдорович. – Ещё лафитничек просит, а, налей ему, он и роги в землю… А ему операцию делать надо! Старший лейтенант вон уже маму вспоминает…
– Да у меня руки трясутся, товарищ Курсант. Старый я уже для такой работы. Человек – не конь. Отнюдь. У него организьм любезней. Чуть что не так затронул – и… – Иван Лукич взмахнул рукой. – Подхватят его хирувимы под руки и понесут.
