Он положил на пол автомат и лёг на лавку, на которой спал здесь, в этом доме, с самого первого дня. Вытянулся, не снимая валенок. Как хорошо… Болели руки и ноги, ныли все суставы. Но это была не болезнь. Это была усталость. Он прикрыл глаза. Сон не шёл. И веки разлепились сами собой. Он снова и снова смыкал их, сдавливал силой. Сон снова рассеивался в какой-то смутной тревоге, которую можно было принять за предчувствие. Однако в предчувствия он с некоторых пор не верил. Верил только исправному оружию. Рядом на полу лежал трофейный автомат. В него он и верил. Утром, подумал он, надо будет его хорошенько почистить и смазать. И протереть чистой сухой тряпицей, чтобы смазка на морозе не загустела и не тормозила трущиеся части. Сегодня они захватили даже миномёты. Два исправных. Один немного повредило взрывом гранаты. Но Артиллерист взялся и его починить и к утру вернуть в строй. На грузовике нашли несколько ящиков мин. Цинки с патронами. Гранаты. Огнемёт. Канистры с бензином. Там же нашли сундук, обитый узорной жестью. Сбили замок. В сундуке оказались шёлковые платья, несколько меховых воротников и платки разных цветов. Кузнец дядя Фрол наконец-то нашёл для своей винтовки штык. Снял вместе с ремнём у убитого мотоциклиста. Всё лишнее оружие собрали в лазарете.
Послышался тихий шорох. Шуршало где-то рядом, здесь, в доме. Воронцов резко открыл глаза и под потолком, под бронзовой от времени балкой, освещённой тусклым светом давно нечищеной лампы, увидел порхающую бабочку. Надо же, подумал он, следя за её полётом, как она чувствует тепло. Как отзывчива именно на тепло. Она не понимает ни дня, ни ночи, главное для неё – тепло. В холоде она цепенеет и засыпает. Он вспомнил, что точно такая же летала в бане. Он не знал, что это и есть та самая бабочка-королёк, которую они с Пелагеей разбудили в бане, и что сюда, в дом, её принесла Пелагея. Принесла не просто так. Она внесла это крохотное, хрупкое летнее существо в свой дом, как вносят в свою жизнь то светлое, что будет озарять теперь и завтрашний день, и следующий, и все, сколько бы их ни было отмерено судьбой.
И в следующее мгновение он подумал: когда же кончится эта зима? Зима… Зима рано или поздно кончится. И очень скоро. А вот война? Война когда закончится? Пока враг здесь, на их земле, война не может закончиться. А значит, она закончится не этой весной.
Мысли его были застигнуты новыми звуками. Где-то совсем рядом, за стеной, захрустел снег. Кто-то ходил вокруг дома. Кто это может быть, подумал он, задерживая рвущееся дыхание и изо всех сил вслушиваясь в тишину дома и обступившей его ночи. Автомат… Хорошо, что у него есть автомат. Видимо, он всё же уснул. Потому что не сразу смог понять, где он. Сперва подумалось, что это часовой ходит над землянкой, что плохо задвинут люк, и потому звуки его шагов так явственно приникают внутрь подземелья. Надо встать и поправить люк, чтобы не выстудило землянку…
Стук в окно опрокинул его в темноту, как взрыв гранаты. Он вскочил, схватил автомат и метнулся в простенок.
Стук повторился. Нет, чужой так не постучал бы.
Стволом автомата он отвёл шторку и в лунном серебре сияющей ночи совсем рядом увидел лицо той, кого сейчас хотел бы видеть больше всего на свете.
Пока Пелагея снимала пальто и разувалась, они несколько раз обнялись. Молча, порывисто обхватывали друг друга и замирали, будто прислушиваясь то ли к своим губам, то ли к губам и сердцам друг друга.
– Ты, наверное, голодный? – спросила она, подойдя к натопленной печи. – Печь вытопил. Хозяин… А ужином что-то не пахнет.
В её голосе не было насмешки. Но что-то всё же было, кроме слов.
– Как вы там в лесу устроились?
– Устроились. Всем места хватило. Тесновато, правда. Но ничего, терпеть можно. Зато не так страшно, – и спросила: – Отца сильно ранило?
– Осколком. Кость не задело. Держится молодцом.
– Что ж теперь с нами будет? Неужто опять придут?
– В машине мы нашли рацию. Рядом лежал убитый радист. В наушниках. Рация работала. Передал он что-нибудь или нет, неизвестно. В лучшем случае им сейчас не до нас. В худшем… Но я думаю, что им не до нас.
– Хорошо бы. Самолёт сегодня днём листовки разбросал. Мы думали, немецкий. А он развернулся над нашим обозом, и – посыпалось, посыпалось из него, словно пух! Пишут: Красная армия наступает по всему фронту, немцы бегут. Сашенька, а может, вам лучше из деревни пока уйти? Пересидим в лесу и вместе вернёмся?
– А если они придут? Придут и сожгут деревню. Где вы тогда жить будете?
– Где-нибудь в соседней перезимуем. В Андреенках. Или в Шилове.
– А если сожгут и Андреенки, и Шилово, и другие деревни?
– Неужто такое может быть?
– И деревни сожгут, и вас самих угонят неизвестно куда.
– Когда мы пришли туда, в лес, к землянке, дети все молча спать улеглись. Никто не заплакал. Коров привязали в соснах, там, в овраге, за пнями. Положили им сена, и они тоже стояли молча. Ни одна даже не рекнула, не мыкнула.
– Зачем ты пришла? Зачем детей оставила?
– На тебя посмотреть. Живого тебя увидеть.
Он снова обнял её, подхватил на руки. Наклонился губами к её пылающему лицу. Их губы смеялись, иногда касаясь друг руга, а иногда что-то неслышно шептали друг другу.
Как удержать всё это? Как продлить? И что это вообще со мною происходит? Как это, такое… такое вот… может случиться?
Как хрупко и ненадёжно было всё то, что он держал в своих руках! Кто она ему? Неужели случайная встреча? Случайная взрослая женщина, у которой дети. Возможно, вдова. Солдатка. И кто для неё он? И разве об этом сейчас нужно думать? Её глаза в сумерках слабого света керосиновой лампы потемнели. Но они сияли такой нежностью и доверием, что он не выдержал её взгляда, зажмурился с силой и так, с закрытыми глазами, стал неистово целовать её. А она только того и ждала.
– Что с нами будет, Сашенька?
– Не знаю.
– Ты уйдёшь от нас?
– Кругом война. А я – человек военный. Зачем ты спрашиваешь?
– Значит, и ты уйдёшь.
Они вздохнули почти одновременно, и этот их нечаянный вздох прозвучал, как сдержанный, сдавленный стон.
– Ты хоть вспоминай нас.
Она сказала не «меня», а «нас».
Ничего он не мог ей обещать. Даже этого. Зачем о чём-то загадывать? На войне ни о чём не надо загадывать.
– Скажи что-нибудь хорошее, – попросила она.
– Хорошее?
В это время бабочка снова ожила под потолком. Теперь в движениях и размахе её крыльев ощущалась свобода. И полёт её стал шире и увереннее. Видимо, печное тепло, заполнявшее пространство горницы, окончательно раскрепостило её крылья.
Они оба, затаив дыхание, следили за её смелым полётом. Бабочка стремительно проносилась то в один конец горницы, то в другой. Но она не металась, как мечется загнанное в замкнутое пространство существо, которому мало этого пространства и которому страстно хочется раздвинуть его или вовсе вырваться прочь, где свободный полёт её не будет ограничен ничем. Нет, она наслаждалась тем, что есть. И всё же в стремительных полётах её чувствовались какое-то отчаяние и затаённая мольба о лучшей доле. Доживёт ли она здесь до лета, до зноя, до луга, где она сможет вольно летать всюду, куда понесут крылья, и где можно отдохнуть на любом цветке? Сохранит ли она до той заветной поры свои грациозные крылья, сотворённые природой по неким непостижимым образцам красоты и совершенства?
