– Да я, дед, три раза уже в разведку просился, но дядя Кондрат меня не отпускает.
– Ты, боец Иванок, раз винтовку в руки взял и боевое задание получил, то своего непосредственного командира должен называть соответственно. Какой я теперь тебе дядя Кондрат? Я теперь тебе, как есть по полной форме и уставу, товарищ старшина. Понятно?
– Понятно, дядя Кондрат.
Старик Худов, наблюдая за их препирательством, усмехнулся:
– Вот он, товарищ старшина, всю жизнь, с мальства ещё, такой клоп самовольный. И батька с ним мучился. Так ты, Иванок, и не знаешь, чии дворы полиция пожгла?
– Бабкин Лукерьин и соседний, Брыниных, – ответил Иванок, старательно подчищая котелок, которым он тоже разжился на Андреенском большаке.
Вскоре старик Худов уехал. Но сперва съездил к овсяному стогу, надёргал соломы, увязал воз верёвками. Иванок и старшина Нелюбин помогли ему. И только потом потихоньку, лёгкой рысцой дед погнал коня в Красный лес.
До самого вечера в деревне было тихо. После полудня санный обоз, сопровождаемый несколькими всадниками охраны, выехал из Прудков по Андреенскому большаку. А к вечеру возле пруда послышалась гармошка.
– Акулинихина гармошка, – сразу узнал её Иванок. – Дядьки Мити. Он вместе с отцом на войну ушёл. Похоронка на него пришла в конце лета.
Гармошка весело и разливисто вскрикивала на морозном воздухе. Но потом заиграла потише, и вскоре повела лёгкий и просторный вальс. Видать, инструмент перешёл в другие руки.
Ближе к вечеру, когда холодное солнце начало медленно падать в гущу Красного леса, по пути оплавляя ослепительным оранжевым светом верхушки деревьев, когда снова стало прижигать морозным низовым ветерком, старшина Нелюбин приказал дозору проверить оружие. И – словно в воду глядел.
Внизу, за полем, опять заиграла гармошка. Играла она всё громче и веселей. И вот на поле показались несколько верховых. Они подпевали гармонисту, громко смеялись.
– Видать, Ланькину брагу нашли, – сказал Иванок, поклацал затвором, разрабатывая его, и положил винтовку на камень.
– Эй, колхознички! Не стреляйте! Мы поближе подъедем, поговорить надо!
– Иванок, следи за правым флангом, чтобы там вдоль леса не обошли. А ты, Губан, левый фланг стереги, – и, отдав эти распоряжения, старшина Нелюбин крикнул в поле: – Стрелять не будем! Подходи!
Два всадника отделились от разъезда. Кони, позванивая на мёрзлом сбитом снегу подковами, легко несли своих седоков на подъём. Да и седоки сидели в сёдлах ладно, немного привстав в стременах и помогая своим коням.
– Стой! – крикнул старшина Нелюбин, остановив их в двадцати-тридцати шагах от замаскированного у дороги пулемёта. – Что надо, говори оттуда! Дальше – не позволяю!
– Знакомый голос! – крикнул один из казаков. – Не тебя ли мы в Гайдуковке возле овинов пожалели расстрелять?
– Меня! А где Авдей?
– Подстрелили вы его! Прошлой ночью и подстрелили! А ты что, командиром теперь в партизанах?
– В партизанах! Командиром! Говори, зачем прие́хал!
– Командиром у вас Курсант. Зови его!
– Говори со мной.
– Дело к вам созрело вот какое. Зачем вы из деревни баб увели? Верните баб, хлопцы ночку погуляют и уйдут! Деревню жечь не станем. Амнистия! Такое наше условие.
И тут из-за завала вскочил Иванок и, петуша неустоявшимся голосом, выкрикнул:
– Хрен вам в ноздри, а не баб! – и картинно, по-взрослому махнул кулаком из-под руки.
И до того это было неожиданно, что не только дозор старшины Нелюбина, но и все казаки дружно рассмеялись. Гармонист дёрнул гармонь и пропел какую-то залихватскую частушку, явно подбадривая матерщинника на новые подвиги.
– Слышь, командир, да мы ж по-хорошему. Пускай придут те, кто сам захочет. Вот ихние хаты мы точно не запалим. Насильничать не будем. Всё только по согласию. Только старух нам не присылайте.
Казаки смеялись, перекликались вольными, весёлыми словами. Тешились, всячески стараясь показать, что хозяева здесь они и что рано или поздно своё возьмут, но, если, мол, по-хорошему, то и другая сторона своё получает.
– Эй, откуда ты, такой хрен, в нашей деревне взялся?! – снова грозно запетушил Иванок. – Что ты тут делаешь? Откуда пришёл? Ты кто такой, чтобы над нашими матерями и сёстрами насильство творить! Убирайся, а то сейчас прямо в ухо пулю влеплю! Я в отряде стреляю не хуже Курсанта!
Дозор слушал мальчишку и всем хотелось сказать ему: «Молодец, Иванок! Правильно говоришь!» Точно так же думал и старшина Нелюбин. Только когда Иванок вскинул винтовку, он крикнул ему строго:
– Отставить! В парламентёров не стреляют! Пускай едут себе невредимыми, – и крикнул казакам, чтобы слышали не только эти двое, а и все остальные, весь разъезд: – Мальчонка прав! Мы вам своих сестёр и дочерей на позор не отдадим! Разговор окончен! Уезжайте! Ни то, ёктыть, минами закидаем!
– Думаете, в лесу спрятались? Мы и в лесу вас перестреляем! – тут же озлились казаки, когда поняли, что переговоры провалились и что в деревню, к своим товарищам, им предстоит возвращаться с пустыми руками.
– Вот когда нас перестреляете, тогда всё будет ваше. А пока уезжайте. В лес мы вас не пустим. Только – через пулемёты.
Разъезд исчез за перелеском. Но через час с небольшим снова появился на дороге.
Старшина приказал подпустить их вплотную. Когда до всадников оставалось шагов пятьдесят, он скомандовал: «Огонь!» В темноте пулемёты изрубили и людей, и коней. Тут уже не разбирали, где кто. Ночью атака повторилась. И её отбили. К тому времени Воронцов прислал на усиление миномётчиков. А перед утром, часа в четыре, в Прудки, обойдя деревню со стороны Андреевского большака, вошла ударная группа отряда. Вяземские и Кудряшов, одновременно на всех постах, ножами сняли часовых. И пошли очищать двор за двором.
Когда вошли в первый от школы дом, увидели такую картину. На кроватях со связанными и заведёнными за голову руками лежали две девушки. Обе лет семнадцати, не больше. Никто из прудковцев их не признал. Видимо, казаки их привезли с собой. Одежда на них была изодрана. Тела в ссадинах. Одна из них, увидев вбежавших партизан, которые тут же навалились на их насильников, заплакала и стала просить развязать её. Другая молча смотрела в потолок.
– Что творят! Что творят!
– Это ж чьи-то дети…
Перед тем как войти в очередной дом, в сенцах зажигали керосиновую лампу, затем врывались и в темноте кололи штыками, рубили топорами всех, кто попадался на пути.
– Пленных не брать!
– О боже! О Боже! – шептал Пётр Фёдорович. – Как жить теперь в этих домах? Как жить в этой деревне? Все стены в крови. О Боже!
А утром в Прудки, расчищая завалы, вошла немецкая артиллерийская часть.
