Сразу всё затихло. «Улетели», – догадался Воронцов. Они не убили его и на этот раз. Все они, все тридцать, с наполненными бомболюками и пулемётами с полной заправкой лент, прилетали сюда, на этот пригорок, чтобы убить его, Саньку Воронцова из села Подлесного, чтобы он никогда не вернулся туда, не увидел своих сестёр, не обнял мать, не ходил с дедом Евсеем за речку на охоту, не косил свою семейную дольку с братом Иваном и отцом, не повидался больше с Любкой… Ни один из них, даже самый опытный, не попал в его окоп. Они меня не убили. А я уже убил. Так кто же из нас сильнее? И кто кого должен бояться?
Он понял, что выжил и на этот раз. И теперь надо было откапываться. Потом надеть каску, она к тому времени остынет, и затянуть потуже ремешок. Найти гранаты и котелок. Где они? Они сейчас важнее всего на свете. Всё завалило комьями глины, дёрном и рыжим песком. Бруствер, накануне с таким тщанием выложенный на запад, северо-запад и юго-запад, смахнуло взрывной волной, и теперь надо было насыпать новый и хорошенько замаскировать его ветками и травой. Пока не началась танковая атака. Когда начнётся, будет поздно.
Воронцов рывком расстегнул брезентовый чехол, вынул лопатку и принялся выбрасывать наружу землю. Его завалило почти по пояс. Винтовка стояла в углу. Он протёр запорошённые песком плаза и вдруг увидел, как самолёт с жёлтым грязным брюхом и чёрно-белыми крестами на угловатых плоскостях снова вынырнул из-за обрубков деревьев, беззвучно, как в немом кино, качнулся над лощиной, опять выбросил свой чудовищный помёт и косо взмыл вверх. Землю дёрнуло в сторону, окоп наклонило набок. По лицу хлестнуло землёй, обожгло, стало душить. Выедало глаза. «Да я ведь ничего не слышу, – догадался он, проводив взглядом стремительно скользящий над верхушками деревьев угловатый силуэт пикировщика. – Вот почему кровь из ушей… Лопнули перепонки». И они ещё не улетели. Они ещё бомбят. Они ещё не оставили намерения достать его, разорвать взрывной волной или зарубить осколком. Его, последнего неубитого в этой траншее, заваленной глиной и обломками деревьев.
Кровь текла изо рта, из носа. Он утирался её рукавом и пытался рассмотреть её цвет. Кровь была чёрной, перемешанной с землёй. Откуда во мне земля? Земля хрустела на зубах, ею были забиты ноздри и, казалось, уши тоже. Вот почему я не слышу… Земля… «Земля!» – хотелось закричать ему, чтобы избавиться от неё, от этой тяжёлой земли, которая, казалось, вот-вот станет его плотью и сутью. Но вместо крика он, давясь и напрягаясь в невероятных судорогах, едва-едва простонал:
– З-а-а-а!.. З-за-а-а!..
Он закашлялся, и тут же его стошнило какими-то багровыми сгустками. Он тупо смотрел на них, и они казались ему чужими и отвратительными. Сразу стало легче дышать. Земля ушла из него. Он её попросту выблевал. Выблевал вместе с частью самого себя. С той частью, которую презирал, особенно в последнее время.
– Зем-ля… – услышал он чужой голос. – Зем-ля! Хер тебе!
Самолёты улетели. Они больше не появлялись над дымящимися обрубками искалеченных деревьев. Улетели. Теперь действительно улетели. Земля ушла… И он немного слышал. Слышал, как моторы стали удаляться и вскоре пропали за лесом. В ушах звенело: кто-то, как заведённый, бил и бил молотком на камне бутылки, и стёкла со звоном разлетались вокруг, попадая в глаза и в уши…
Воронцов отвинтил крышку фляжки, сделал глоток. Вода оказалась солёной, так что от неё даже щипало губы. Он выплюнул её и сделал ещё один глоток. Теперь в ней не чувствовалось привкуса крови, и он почувствовал её облегчающую свободу. Послышался какой-то странный дальний свист и шорох. Два звука, пытаясь слиться в один, как будто обгоняли друг друга. «Так начинается артобстрел», – мигом сообразил он. Но никакого артобстрела не было. Воронцов вдруг понял, что странные звуки, похожие на шелест и свист снарядов, рождаются и живут в нём самом. Он что, контужен? Неужели он контужен?
– Хер тебе, – сказал он уже спокойно, только чтобы окликнуть себя, и звук собственного голоса пронёсся по его телу пронзительной болью, словно его всего, с ног до головы и по всему позвоночнику, проткнули проволокой, а потом потянули за неё резкими сильными рывками.
Остатками воды он промыл глаза. Огляделся. Курсанты, пережив первую бомбёжку, выползали из заполненной смрадом и ужасом траншеи, откашливались, откапывали оружие. Вытаскивали живых и мёртвых товарищей.
– Кто живой? – носилось над изуродованной траншеей.
– Братцы! Кто живой?
– Второе отделение! Кто живой?
Воронцов понял, что этот крик, крик о живых, означал отбой воздушной тревоги, конец бомбёжки. Впоследствии он в этом не раз убедится. Пережившие смерть, они тут же пытались освободиться от другого ужаса – одиночества. Потому что собственную жизнь они воспринимали как чудо, как случайность. К тому же требовалось подтверждение того, что он жив. Мертвы – другие. И части тел, торчащие из-под дымящихся глыб, какие-то лохмотья, развешенные на обрубках берёз и не похожие на одежду, не принадлежали ему. Он даже не ранен. Только контужен. Но не настолько серьёзно, чтобы идти в санчасть к лейтенанту Петрову. Если лейтенант Петров жив.
– Кто остался живой?
Кто-то со всхлипом, с икотой, переходящей в последние хрипы, стонал. Кто-то нещадно, матерно ругался, ругал всех подряд, и своих, и чужих, и авиацию, и артиллерию, и свою винтовку, против которой у немца автомат. Кто-то сказал тихо:
– Отходит. Надо будет прикопать.
– Тут не положено.
– А где положено? В Москве? На Красной площади?
И вдруг:
– Москва-то, братцы, говорят, эвакуируется. Слыхали?
– Брехня.
– Начальство семьи свои вывозит.
– Несите его в деревню. Там яму выкопали. Для всех. Там всем места хватит.
– Вот и отвоевался стрелок. А всё говорил: я в первом же бою орден получу! Нога-то его где?
– Вон, на бруствере лежит.
– Зачем ему теперь нога? Разве что для счёта.
– Заткнись, трепач. Завтра, может, тебе вот так же голову отшибёт.
– Может, и мне. Меня, если что, далеко не носите. Напрасный труд. Где повалюсь, там и прикопайте.
– Нога-то не его. По сапогу похожа на Нифонтова. Он так каблук сбивал. Нифонтов! Где Нифонтов? Кто-нибудь видел Нифонтова?
– Копай глубже, может, и увидишь.
– Да что тут копать? Прямое попадание… Всего раскидало. Точно, Нифонтов. Его сапог. Вон, подковка с медным гвоздём…
– Вон и Ваньку Гурьева убило. Вернулся в свою Журавлиху…
– А это кто?
– Расстегни шинель… Там, на внутреннем кармане надпись…
Двое из их взвода, в оборванных, окровавленных шинелях, не дожидаясь помощи и перевязки, побрели в тыл. Они шли, спотыкались на комьях земли и кореньях деревьев, которые, вывороченные из земли взрывами, торчали там и тут, как арматура, падали, снова поднимались и, вытянув вперёд руки, словно слепые, потерявшие поводыря, но не потерявшие надежды, брели дальше. Курсанты провожали их злыми, завистливыми взглядами и думали: легко отделались, сегодня к вечеру будут в Подольске…
