– Полетела душа в рай! А-а-а! Полетела-а!..
Всё в нём трепетало, и сам тон восторгался своей жестокой смелостью и уверенностью в том, что уже никакая другая сила не остановит его бега, его рассчитанной атаки, его нацеленного на врага штыка. Он уже не видел вокруг никого, кроме того, единственного, в глубоко надвинутой каске и распахнутой шинели. Немец так же твёрдо держал в руках карабин с примкнутым штыком. И думал, должно быть, он то же, что и сержант курсантского взвода Санька Воронцов. В какое-то мгновение они встретились взглядами. Но ничего человеческого, что ещё могло бы их остановить, в глазах друг друга не увидели.
Бить надо в живот, вон туда, чуть выше пряжки. Так учил старший лейтенант Мамчич, так повторял помкомвзвода Гаврилов – в центр фигуры, чтобы не промахнуться.
При сближении они всё же замедлили свой бег. То ли всё же их догнал страх, то ли их действиями, каждым движением тела и мысли руководила уже иная сила, и она заставила их собраться именно для первого удара.
Немец держал штык на уровне груди. Воронцов уже слышал его надсадное дыхание, увидел блестящие струйки пота на щеках. Их разделяли всего лишь несколько шагов. Теперь только бы не оступиться и точно угадать момент для удара. Ещё шаг. Пусть он попытается ударить первым. Пусть станет понятно, кто перед ним. Немец отвёл карабин вправо. Блеснула пряжка его ремня. Как раз там, куда надо бить. Воронцов стерёг каждое его движение. Немец вдруг остановился, оскалил рот, стиснул зубы и сделал стремительный и глубокий выпад, вложив в него всю силу и ловкость своего тела. Воронцов сразу понял его ошибку и то, что с этого мгновения он может управлять ходом схватки. Точно такое же состояние он испытывал во время драки, когда подлесские сходились на кулаках с парями из соседней деревни: после первой сшибки сразу становилось ясно, чья сейчас возьмёт. Он отбил винтовкой штык, одновременно, совсем немного, чтобы не потерять устойчивости, отклонился в сторону. Немецкий штык-нож скользнул вдоль плеча, даже не зацепив шинели. Немец тут же попытался ударить прикладом. Воронцов снова увернулся, отскочив в сторону, и сразу же, не теряя ни секунды, резко развернулся и принял устойчивое положение. Тело его сделалось лёгким, послушным. Все суставы ходили как на шарнирах. Никакого лишнего движения. Никакой посторонней мысли или сомнения. Немец стоял близко, прямо перед ним. Карабин его был отведён в сторону, потому что развернуть его после удара он ещё не успел. И Воронцов, воспользовавшись этим, сделал мгновенный короткий выпад:
– Н-на!
Штык легко вошёл в распах шинели, как раз там, на ладонь выше белой пряжки, и погрузился в мягкое, податливое, будто в неживую пустоту. Немец сразу выронил карабин и упал на колени. Воронцов надавил ещё, опасаясь, как бы тот, падая, не придавил винтовку, затем опрокинул его на спину. Немец открыл рот и что-то сказал. Он пристально, неподвижным взглядом смотрел на Воронцова и что-то без остановки говорил тихим, уходящим голосом. Рот его стал заполняться бурым, густым, и он стал захлёбываться. Воронцов успел разглядеть, что глаза у немца были такого же цвета, что и у Воронцова – серо-зелёными. Воронцов выдернул штык. «Вот и всё», – подумал он. Но в это время кто-то навалился на него сзади. Он почувствовал сильный удар по каске. В голове загудело, как внутри колокола, и фиолетовые круги на мгновение заполнили всё окружающее пространство. Снова удар, на этот раз в грудь. Он успел отпрянуть. Но его тут же повалили, схватили сильными руками за шинель, поволокли куда-то в сторону. Тот, кто его тащил, сам вдруг зашатался, обливая Воронцова кровавой пеной изо рта. Воронцов в ужасе закричал, оттолкнул от себя обмякшее тело, которое медленно заваливалось на него.
– Ну, сержант? Живой хоть? – услышал он рядом чей-то знакомый голос, который он именно сейчас и хотел бы услышать больше всего.
Старший лейтенант Мамчич склонился над ним. Он отвалил тяжёлое тело, придавившее ногу Воронцова, и помог ему встать. Немец лежал лицом вниз. Рядом валялась сапёрная лопатка с квадратным, слегка заоваленным лезвием. Воронцов какое-то мгновение смотрел на широкую спину немца, на красный косой рубец на коротко стриженом затылке чуть ниже обреза каски. Он хотел меня зарубить лопаткой, и если бы не ротный…
В руке Мамчича тоже была сапёрная лопатка. Немецкая, точно такая же, которой только что чуть не зарубили Воронцова. И где он её взял?
– Туда! – крикнул Мамчич и указал на мост, где шла самая густая свалка.
В какое-то мгновение Воронцов увидел там помятую знакомую командирскую фуражку старшины Нелюбина. Услышал его крик:
– Реб-бят-ты-ы! Лом-ми-и-и!
– Цурюкгеен! Цурюкгеен!
– Шнель! Шнель!
– И-и-и! Реб-бя!..
– А-а-а!
Рёв сотен глоток. Храп. Хруст. Железо сокрушало железо, плоть – плоть. Лощина гудела, стонала, вздрагивала. Но уже через мгновение в характере рукопашной схватки что-то произошло. Послышались свистки немецких фельдфебелей, и стало понятно, что они пытаются отвести своих солдат за ручей, на исходные. И сразу часть второй цепи, которая ещё только втягивалась в свалку, попятилась назад. Но тут с флангов хлынули внезапно появившиеся десантники, перехватили бегущих, смяли их строй, и схватка закипела с новым ожесточением.
Через несколько минут всё было кончено.
Однако попытка сходу развить атаку вглубь не удалась. Немецкие пулемёты тут же ударили с правого фланга и отсекли контратакующих курсантов и десантников от группы уцелевших автоматчиков, которые отходили за мост, унося своих раненых.
Надо было возвращаться. Послышались команды:
– Назад! В траншею!
– Ребята, ползком до дому!
– Назад!
Потери на треть сократили передовой отряд. Особенно потрепало курсантскую роту. Лейтенанты, готовя строевые записки, едва насчитывали в своих взводах половину личного состава.
Воронцов и Алёхин не сразу отыскали свой окоп. Атака закончилась шквальным пулемётным огнём из-за реки. Залегли. Поползли вдоль боковой балочки вверх, к своим позициям. Ползти пришлось долго. Бруствер траншеи везде казался одинаковым – затоптанным, с выемками рытвин. Приметных берёзок на месте не оказалось, их срезало осколками и пулями. Но пеньки из земли всё же торчали. На них-то и выползли. Они перевалились через бруствер, бросили под ноги трофейные ранцы из добротной рыжей кожи, сели на них, чтобы ненароком добро не растащила братва, сунули между колен оружие, запахнули поплотнее шинели, присунулись друг к дружке, чтобы было потеплее, и мгновенно уснули. Никто их не беспокоил, не будил, не поднимал в атаку, не угрожал расстрелом, ни свои, ни чужие. Объятые крепким сном, никого и ничего они уже не боялись. На этом крохотном участке фронта, протяжённостью, может, с километр, который они удерживали вот уже несколько суток, внезапно установилась такая нелепая тишина, что слышно было, как за холмом в балочке, обихаживая ветошкой, пропитанной оружейным маслом, трофейный миномёт, тихо запел курсант-артиллерист Войцех Велик:
У меня есть муж —
Молодой Ахмед…
В траншее послышался чей-то усталый смех. Сержант Смирнов, услышав Велика, сказал:
