– Ты думаешь, это наши?
– Наши. Кто ж ещё. Десантники. Мост через Угру как следует взорвать не смогли, зато тут – нате вам, пожалуйста! – ни одного брёвнышка целого. Немцам рвать мост ни к чему, им дорога и переправы нужны исправные.
Комбат хотел было сказать старшему сержанту, чтобы не вольничал языком перед курсантами, но, увидев на его гимнастёрке медаль «За отвагу», которой прежде у него не видел, только поморщился и ничего не ответил. Вспомнил: это тот самый старший сержант из роты Мамчича, который участвовал в летних боях, кажется, под Минском или Смоленском, и о котором в отряде ходят уже легенды.
Правее разрушенного моста был объезд. Разбитые колеи, которые, видимо, ещё во время летнего отступления загатили вязанками хвороста. Хворост утоп, пророс конским щавелем и чередой. Когда в последний раз там проходил транспорт, неизвестно.
– Надо попробовать, товарищ капитан. Другого выхода нет, – сказал водитель полуторки; он стоял на подножке и внимательно осматривал гать – выдержит, не выдержит…
А за холмом, откуда они только что примчались, послышался рокот танковых моторов. «Скоро будут здесь», – подумал комбат Базыленко и махнул водителю:
– Давай! Только осторожнее.
Полуторка спустилась с насыпи и легко пошла по гати. Курсанты и пехотинцы облепили борта, орудийный щит и ствол, толкали машину и орудие, проваливались в промоины, падали, снова вскакивали и на четвереньках подсаживались под орудие, потому что колёса его уже провалились по ступицу и всё сильнее уходили в болотну. Машина содрогалась от напряжения и, дрожа и швыряясь грязью, медленно продвигалась вперёд. Когда передние колёса, миновав ручей, пошли уже по твёрдому, раздался мощный взрыв. Грузовик подбросило. Столб огня и чёрной воды поднялся над кабиной.
– Мины!
– Стой!
Взрывной волной людей смело с правого борта. Тяжело ранило двоих курсантов и водителя полуторки. Водителю оторвало ступни обеих ног. Дрожащими бледными руками он лихорадочно ощупывал обрубки, из которых торчали сухожилья, и глухим голосом просил:
– Братцы, добейте. Только не бросайте. У меня трое детей, мне в плен нельзя.
Голос его становился всё глуше и слабее. Когда к нему подбежали курсанты и начали вытаскивать из кабины, он, откинувшись на спину, молча вздрагивал и судорожно загребал руками вокруг себя.
Раненых положили в кузов другой машины. Отцепили орудие и передок, выкатили на сухое. Орудие от взрыва не пострадало.
Тем временем трое курсантов ощупывали обочину и колеи объездной дороги штыками винтовок. Мин больше не обнаружили.
– Вроде чисто, товарищ капитан, – доложил курсант, стоявший по колено в воде. – Спешили, видать. Одну всего и поставили.
– Если чисто, то тебе, Могильный, и становиться впереди, – сказал комбат. – Пойдёшь впереди машины.
Курсант-артиллерист Могильный, на которого злой волею судьбы были возложены обязанности сапёра, хотя сапёрное дело он знал не лучше своих сокурсников по училищу, с готовностью выбежал вперёд, к кабине второй полуторки, к которой уже прицепили передок со снарядами и орудие. Остальные снова облепили борта и орудийный щит.
– Р-раз-два, взяли! И-и р-раз-два!..
Воронцов упирался плечом в холодный мокрый щит. Хрустели суставы, варом обжигало напрягшееся тело, которое, как и машина, всё дрожало, отдавая последнее. И всем им, облепившим орудие и полуторку, в эту минуту казалось, что только от него, именно от него одного, зависит сейчас, вытолкнут они из болотины пушку или нет. Жить им дальше или не жить. Воевать или умереть здесь, на этом проклятом переезде, который им уже стоил одной жизни и потери грузовика. И расслабься любой из них, понадейся на товарища, сил у которого побольше, чем у тебя, отними окаменевшие руки от борта, чтобы хоть на мгновение дать им отдохнуть, и орудие застопорит своё движение и начнёт вязнуть и проваливаться в прорву. И тогда уже его не спасти.
– Над-дай! Над-дай!
– Да мать же вашу!.. Ловчей навались! Жить хотите ай нет! Танки вон уже рядом! Ревуть за горкой! – это взвился кто-то из пехотинцев, поливая матом ослабевших товарищей и тяжёлое орудие, которое слишком медленно продвигалось вперёд.
Тяжело, загребая щитом болотную жижу, орудие продвигалось вперёд. Его уже, пожалуй, не толкали, а надсадно несли на руках, проваливаясь по колено в болотную жижу.
Комбат Базыленко месил болотину вместе со всеми. «Если промешкаем ещё немного, если сейчас не пойдёт и если застрянем на подъёме, – думал он лихорадочно, – танки успеют выйти на пригорок и оттуда расстреляют нас как куропаток. Или придётся стрелять прямо отсюда, из болота». Он просчитывал и этот вариант. Курсанты и пехотинцы тоже беспокойно оглядывались на дорожную просеку вверху, на холм, за которым слышался гул танковых моторов. Они понимали, что капитан Базыленко без боя орудие не бросит и их никого от себя не отпустит, пока орудие сможет стрелять.
– Над-дай! Ну, ребята, ещё немного! Не стрелять же нам отсюда!
Уже залегли на обочине пехотинцы с ручным пулемётом.
– Бревно! Бревно в колею!
– Давай!
– Пошла-пошла-пошла!
– Эх, Маша, душа моя! Как пошло! А ты боялась!.. – смеялся весь изгвазданный серо-зелёной тиной пехотинец, который давеча материл всех.
Полуторка медленно выползла на другой берег ручья. Теперь, когда толкавшие орудие совсем обессилели и отвалились от бортов, она наконец зацепилась колёсами за твёрдое, уверенно поволокла и себя, пушку с передком, на пологий берег, к насыпи. В кузове стонали раненые.
Полуторка едва успела выбраться на дорогу, как с той стороны ручья появились мотоциклисты. Тут же заработал пулемёт пехотинцев. Из лощины ударил не очень организованный винтовочный залп, защёлкали одиночные выстрелы. Видно было, как один из мотоциклов опрокинулся в кювет, а другой сделал крутой разворот, перескочил через кювет и остановился в берёзах. В коляске вспыхнул огонёк, с грохотом затрепетал, и жёлто-розовые нити трассирующих пуль потянулись вниз, к переезду, защёлкали по ольхам, подняли фонтанчики грязи на дорожных колеях, впились в борта полуторки, ломая их и кроша. В кузове закричали раненые, но в их стонах, казалось, уже слышалась надежда на спасение.
– Скорей! Уходим!
Трое пехотинцев, подхватив винтовки, перебежали по балкам взорванного моста на другой берег ручья. Им подали руки, втащили в кузов уже выезжавшей на гору машины. Пулемётчик, стрелявший из «дегтяря», продолжал лежать за толстым обломком сваи, вывернутой мощным взрывом и выброшенной из ручья на дорогу. Он поменял диск, прижал приклад плотнее и послал длинный трассер в сторону мотоцикла.
Полуторка всё дальше уносилась от переезда. Из кузова оставшемуся у взорванного моста кричали:
– Донцов! Уходим! Донцов, пропадёшь!
Пулемётчик оглянулся, махнул рукой, давая понять, что остаётся в прикрытии. Вверху появились ещё два мотоцикла. Один из них развернулся рядом с опрокинутым, а другой, не снижая скорости, проскочил мимо и ринулся вниз, разбрызгивая из подпрыгивающей на ухабах коляски слепой пулемётный огонь – по ольхам, по ручью, по болотине. Донцов подпустил его почти в упор и, как только тот начал замедлять ход, несколькими короткими очередями расстрелял мотоциклистов.
