Вот и сержант Федосов, исполнявший обязанности командира сводного истребительно-противотанкового артиллерийского взвода, готовил свои орудия к бою по всем правилам военной науки, которую он знал, должно быть, не хуже офицеров. На вид ему было не больше двадцати. Ровесник Воронцова. Воронцов задержал на нём взгляд и подумал: «Если немцы пойдут колонной, без боевого охранения, то у артиллеристов есть надежда наломать им хребта в первые же минуты боя».
Он подошёл к НП майора Алексеева, оглядел аккуратно выложенный дёрном бруствер и сказал, поглаживая предплечье:
– Спасибо, товарищ майор. Доктор у вас действительно настоящий. После перевязки я совсем не чувствую боли.
– Гутман сказал, что вас необходимо срочно отправить в тыл. Рана ему не понравилась. Я не специалист по медицинской части, но у вас, сержант, нехорошее, бледное лицо и синяки под глазами.
– Это – усталость. А в тыл мы пойдём вместе. После полудня. Всем колхозом, товарищ майор. – И Воронцов попытался улыбнуться.
Станковый «максим» и несколько ручных пулемётов они установили вдоль просёлка, выдвинув их немного вперёд. Пулемёты должны были открыть огонь первыми, в тот момент, когда колонна уткнётся в гать. Дать несколько прицельных очередей, но потом по очереди отойти на запасные позиции – лощиной, через лесок, к позициям артиллеристов, занять окопы по флангам и закрыть орудия круговой обороной.
Зоту особенно понравился сержант Федосов. Он долго оглядывался на него, прислушивался к тому, как он разговаривает по телефону с командирами расчётов и сказал:
– Весёлый народ – артиллеристы! И война у них вроде другая.
– Это ж какая такая другая? – усмехнулся Алёхин.
– А не такая страшная. Посмотри, щит у орудия вон какой крепкий! Никакая пуля, поди, не берёт.
– Другая была бы, если б, к примеру, они с закрытых позиций стреляли. А то – на прямой наводке. Если сам промазал, то первый же снаряд оттуда – твой. Забыл, как наших на Извери побило?
– Ну да. И это правда. Что правда, то правда.
Когда совсем рассвело, Воронцов забрал из своего окопа гранаты, запасные рожки для автомата и перебрался на НП майора Алексеева. Его знобило. Спрыгнув в просторный окоп комполка, аккуратно подрубленный по углам и подчищенный, он тут же примостился в углу на каком-то ящике и сказал:
– Я должен полчаса поспать. Иначе не выдержу.
В ушах у Воронцова звенело. Отдалённо, с шорохом, рассыпалось битое стекло… Контузия всё же не прошла совсем.
Майор Алексеев даже не оглянулся на него. И только когда Воронцов уснул, по-птичьи уткнувшись лицом в колени, он приказал вестовому принести запасную шинель и укрыть сержанта.
Раненых они ещё затемно отправили на подводах в Мятлево. Сейф со штабными документами положили на телегу, где лежал лётчик с перебитыми ногами, которого полк подобрал на Угре, на переправе. Лежал, запутавшись в стропах, у самой дороги. Но знамя полка майор Алексеев оставил при себе.
– Полк не там, не в санитарных повозках, а здесь, в окопах, – пояснил он, провожая взглядом уходящий обоз.
На рассвете, обходя опушку леса, Воронцов заметил, с какой тоской в глазах окапывались в березняке бойцы. Каждый из них ещё час назад радостно думал: «Вышли, будем жить». А тут, на тебе, какой-то сержант с пятью штыками остановил их и потребовал окопаться и ждать противника. Вот тебе и вышли… «Нет, – думал он, глядя на окапывающихся стрелков, – бойцы старшины Нелюбина и в первый день выглядели иначе. Они хотели драться и дрались потом не хуже курсантов и десантников».
Совершенно иное впечатление производили артиллеристы. Они и держались от пехоты особняком. Сами везли своих раненых. И, видимо, не особенно-то подчинялись майору. Приказы отдавал сержант Федосов, юркий голубоглазый весельчак, чем-то похожий на Смирнова. Когда Воронцов доложил Федосову все обстоятельства, тот удивительно быстро согласился, словно только того и ждал, что бы израсходовать последний боекомплект. Тут же указал расчётам их позиции и приказал, не медля ни минуты, окапываться.
Люди майора Алексеева были угрюмы и, казалось, сосредоточены только на одном – поскорее закопаться, зарыться поглубже и понадёжнее в землю, чтобы выжить и на этот раз.
«Они словно что-то чувствуют», – подумал Воронцов, и ему стало не по себе.
Когда возвращался с осмотра обороны, стал свидетелем такого разговора.
– Степан Спиридоныч, оторвитесь на минуточку. Нет ли у вас, голубчик, чистой тряпицы? – послышалось из-за ближайшего бруствера. Комья земли там были навалены грудой, как попало, и сразу выдавали человека, не опытного на войне.
– Что за надобность, профессор? – отозвался другой голос.
– Да вот, батенька, оружие своё испачкал по неосторожности. Надобно протереть, привести в боевое состояние, а тряпицы подходящей нет.
– Что за спех, профессор? – отвечала ему спина в потной гимнастёрке. – Вот закончим окопы, тогда и почистите свою винтовку.
– Я думаю, очень скоро стрелять придётся. А моё оружие в таком, прямо надо сказать, небоевом виде, что… – Из окопа выглянул сутулый долговязый боец, расстегнул нагрудный карман, вытащил очки в тонкой, видимо, дорогой оправе с круглыми стёклышками, бережно надел их и, уже не щурясь, посмотрел на Воронцова. – Оружие у бойца, как говаривал наш лейтенант, должно всегда содержаться в чистоте и постоянной боевой готовности. Так ведь, Степан Спиридоныч?
– Это, профессор, в уставе записано.
– Я помню, что записано в уставе. Там всё же немного иначе: в совершенстве знать своё оружие, уметь отлично владеть им и содержать… И далее по тексту.
– То же самое, – устало возражала спина.
– Лейтенант изъяснялся короче и доходчивей.
– Да уж что может быть в этом деле короче и доходчивей устава.
– А стрелять, как видно, сегодня нам придётся. Или Бог и на этот раз отведёт? Как думаете?
– Да уж, видимо, не миновать. Погодите, что-нибудь придумаем. А свою протирку вы, профессор, что, опять потеряли?
– Потерял, батенька. Выбросил по рассеянности. Прошу прощения за такое упущения по службе. Готов понести наказание.
– Эх, беда с вами… Петраков! Слышите, Петраков? Будьте любезны, оторвите профессору от нашей простыни лоскут.
– Это ж нашто ему чистая материя? – отчаянным голосом ответил Петраков и тоже высунулся из окопа: непокрытая стриженая голова, потный, в грязных потёках лоб с белёсыми подпалинами, как у деревенского подростка, потрескавшиеся, спёкшиеся губы и тот же, что и у остальных, невесёлый взгляд.
«Этот, – заметил Воронцов, – окапывается со знанием дела, каждую лопату земли выкладывает грядкой, сразу формирует и бойницу, и покатый гребень».
– На протирку! Ружьё протереть!
– Ружьё… ружьё можно и рукавом протереть. А простыню я ещё вчера всю на бинты раздал. Профессору давно бы надо научиться свою протирку иметь. А не клянчить на каждом привале у всего взвода.
