– Это хто такой бородатый будить, Сергеич? Карла-марла?
– Да нет. Русский офицер. За Россию воевал, также как и мы.
– А-ааа! Тада ладно.
По вечерам свободные от службы казаки собирались на крыльце школы. Здесь же крутились местные мальчишки. Приходили женщины, из тех, кто побойчее.
Иногда свободные от службы казаки устраивали концерт. Оркестр состоял из немецкого аккордеона и гармошки. Иногда и Муренцов брал в руки гитару. Казаки просили его:
– Давай офицерскую, Сергеич.
Муренцов мягко, осторожно трогал струны. Запевал:
Я увидел его сквозь прицел трехлинейки,
Но не стал нажимать на курок.
Не стрелять же в того, кто спасал вас от смерти,
И сегодня я отдал должок.
Казаки подсаживались ближе, закуривали.
На германской войне
Братство было в цене.
Дни летели в кровавом галопе.
Бывший штабс-капитан,
Почему же Вы там?!
Почему Вы не в нашем окопе?
Гитара плакала и рыдала. Муренцов пел и спрашивал:
Нас октябрь разметал, как жемчужные бусы,
Оборвавши истории нить.
Бывший штабс-капитан, Вы же не были трусом!
Что ж заставило Вас изменить?
Вместе с красной ордой Вы – могильщик державы,
Почему Вы среди воронья?
Под кровавой звездой нет ни чести, ни славы.
Но Господь Вам судья, а не я.
Затихали последние аккорды, оцепеневшие казаки и местные жители долго молчали, вздыхая, не желая освобождаться от волшебства гитарных струн и пронизывающего душу голоса.
Муренцов долго смотрел в даль. В памяти вставал запах степной пыли, тротила, горелого мяса и гари. «Сколько? – спрашивал он сам себя. – Сколько это будет еще продолжаться? Кровь… Война… Слезы. И есть ли во всем этом хоть какой-нибудь смысл?»
* * *
Ночь прошла спокойно, без стрельбы и тревоги. Утро выдалось тихим, воздух был влажен и прохладен. Расстилался волнами молочный туман. Поскрипывали суставами старые березы. По унавоженной улице казаки вели к озеру лошадей. К крыльцу подошла старуха. Нерешительно потопталась на месте, отошла.
Часовой, скрытый кустами, лениво окликнул:
– Чего тебе, старая?
Старуха испуганно завертела головой в платке, пытаясь понять, откуда доносится голос.
– Атамана вашего самого главного, который с усами.
– Не могу, мать. Он занят.
На деревянное крыльцо из плохо оструганных щелястых досок, брякнув щеколдой, вышел ординарец Кононова.
– Чего тут у вас?
– Да вот старая к батьке просится.
– Ты по какому вопросу, мать?.. А-ааа! Казенному? – ординарец усмехнулся. – Ну тогда проходи.
Войдя в избу, старуха стала креститься на передний угол.
– Здравствуйте, крещены которы. Здорово живете.
Кононов пригладил усы.
– Слава Богу, мать. Что случилось? Обидел кто?
– Обидели! Обидели, касатик. Еще в 30-м годе арестовали и расстреляли мужа. А дом конфисковали. Одна с детьми малыми осталась на улице. Сейчас сыновья в армии, где-то воюют. А я так и живу в соседской баньке.
Кононов выслушал, кивнул ординарцу:
– Собери через час людей. Говорить буду.
Регулярно Кононов проводил собрания, выслушивал жалобы и просьбы местного населения. В эти дни народ валил к школе. На школьное крыльцо вышел Иван Никитич. Он стоял, не сходя к толпе, поглаживая рукой прокуренные усы. Лицо у него было веселое, глаза блестели, усы торчали как пики. Весь ладный, подтянутый, как знак новой прочной власти.
Крыльцо окружила толпа крестьян и деревенских баб.
Ординарец махнул рукой старухе. Та поднялась на крыльцо, стала что-то говорить.
– Громче говори! – крикнул чей-то молодой голос.
Кононов поднял вверх руку.
– Тихо, граждане крестьяне!
Селяне затаили дыхание.
– Вы все знаете вопрос данной гражданки. Советская власть расстреляла ее мужа, отобрала все имущество и дом, оставив босой и сирой с малыми детьми на руках. Перво-наперво скажу так. Конфискация имущества и смертная казнь без приговора суда является незаконной. Потому требование вдовы о возврате ей дома признаю обоснованным.
Собравшийся народ встретил это решение одобрительным гулом.
В это время к Кононову протиснулся крестьянин, которому продали этот дом. Он размахивал документами о том, что заплатил за дом сто рублей, и настаивал на том, что он приобрел его на законных основаниях.
Крестьяне и казаки выжидающе смотрели на Кононова. Он сунул руку в карман, вынул банкноту в сто рейхсмарок и отдал ее крестьянину со словами:
– Это тебе компенсация! Не огорчайся.
Толпа загудела. Женщины одобрительно зашушукались. По мнению крестьян, было принято справедливое решение.
* * *
Казачьему дивизиону вновь было приказано направить два эскадрона на прочесывание лесов с целью ликвидации партизанских баз и отрядов. После разгрома кавалерийского корпуса партизаны немного успокоились.
Кононов понимал, что его планы относительно войны на передовой терпят крах. Его казаки, которых он тщательно отбирал все эти месяцы в концлагерях и пунктах сбора военнопленных, и впредь должны будут выполнять самую грязную работу, какая может быть на войне.
Вот сегодня предстояла самая обычная карательная операция. Нужно будет стрелять не в вооруженного врага, а в крестьянина, деревенского мужика, или его жену, ребенка. Но как отличить простого крестьянина от партизана? Неоднократно у него на глазах из крестьянской избы вытаскивали простого деревенского мужика, а на нем гроздьями висели жена и малолетние дети. Местные указывали, что это враг. А кто он был на самом деле, ни Кононов, ни его подчиненные не знали.
Кононов знал, что такие операции разлагают дисциплину. Люди перестают ему верить. Он, кадровый командир, сам принимавший участие в подавлении выступлений курских крестьян, знал, какими возвращаются бойцы из подобных операций. И еще казалось Кононову, что его используют в качестве дубины. Ведь выходило так, что любой человек, затаивший зло на своего соседа, всегда мог поквитаться с ним чужими руками. И он чувствовал себя бездушным орудием для убийства, не раздумывающим над тем, кого убить.
В январе 1943 года в казачий дивизион заехал генерал-лейтенант Власов. Его поездку организовал помощник командующего группы армий «Центр» полковник фон Тресков.
Кононов и Власов в прошлом оба были советскими офицерами и им было легко найти друг с другом общий язык. Они сидели в просторной избе, которую занимал Кононов со своим штабом.
