В последние дни они много и шумно ссорились. Однажды соседи даже вызвали полицейского, который составил протокол. Словом, до поры до времени ему кое-как удавалось усмирить и свою подругу, и себя. Но истерические изобличения ее становились все откровеннее и наглее. Всерьез занявшись политической карьерой, Генрих решил избавиться от прошлого самым древним и надежным способом – убрав наиболее опасного свидетеля.
– Ну вот, видишь, – успокоенно пробормотала гауптштурмфюрер Аленберн. Так и не обнаружив в душе мужчины никакого излома, она вновь привлекла его к себе. Забывшись, Гиммлер почти не замечал усилий, которые все это время прилагала Эльза, чтобы не дать ему уйти раздосадованным и угнетенным. – Природа не так уж беспощадна к вам, как это могло бы показаться в порыве отчаяния. Увядание плоти далеко не всегда связано с увяданием души.
Гиммлер вновь приподнялся на локте и уже собирался бросить в лицо философствующей лебенсборн-сводницы нечто резкое, что позволило бы ему тотчас же покинуть ее «келью». Но как раз в эту минуту неожиданно почувствовал, что плоть его действительно оживает. Еще не будучи уверенным, что этого импульса достаточно, чтобы решаться на какие-то действия, Генрих взревел, как пронзенный рогом соперника тур, наблюдавший за тем, как уводят его самку, и ринулся на обхватившую его руками женщину.
В последний раз с таким яростным отчаянием он набрасывался только на Фриду Вагнер в ту, «варфоломеевскую», ночь, прежде чем навсегда распрощаться с ней.
7
Когда радист сообщил командору, что конвой вот-вот может оказаться в эпицентре урагана, барон, как всегда, проворчал: «Опять эти гадалки из метеостанции врут», – но все же приказал изменить курс и держаться поближе к берегам Сицилии.
Это было небезопасно, поскольку в любое время можно напороться на рейдирующие между Мальтой и Сицилией английские субмарины. Однако и эту опасность Аугштайн счел слишком нереальной, чтобы тревожиться за конвой. И вообще, чем больше оберштурмбаннфюрер фон Шмидт узнавал этого моремана, тем больше утверждался в мысли, что линкор «Барбаросса», умудрившийся за всю войну не получить в борт ни одного осколка, выживает исключительно благодаря воле своего капитана.
То же самое происходило и сегодня. Приняв чуть южнее от курса, конвой умудрился проскочить штормовой фронт между двумя его мощными порывами и таким образом оказался лишь под слабым восточным крылом.
– А вот теперь мы двинемся строго на север, – азартно молвил командор, осмотрев в бинокль мощный – от моря до небес – вал из туч и волн, отходивший все дальше и дальше, к берегам Туниса. – По лезвию стихии, как по лезвию судьбы.
– Вы правы, барон, отныне все мы, кто причастен к этой операции, будем ходить по лезвию собственной судьбы.
– Преувеличиваете, – привычно прохрипел Аугштайн, однако тут же оторвался от бинокля и с удивлением взглянул на оберштурмбаннфюрера.
– Спущусь к себе, освежу продрогшие кости, – не стал вдаваться в подробности Шмидт.
Забросив на голову капюшон прорезиненного плаща, он какое-то время стоял на корме корабля, под защитой орудийной рубки, и всматривался в черноту горизонта. То, что происходило сейчас между морем и небесами, напоминало бурлящий вулканический кратер, извергающий клубы дыма и пепла. И редкие молнии, прорезающие горизонт где-то восточнее, у оконечности Сицилии, лишь дополняли эту картину.
От качки фон Шмидта основательно замутило, и самое время было прислушаться к словам пробиравшегося мимо него флотского унтер-офицера, посоветовавшего уйти в каюту и принять горизонтальное положение. Однако оберштурмбаннфюрер продолжал оставаться на палубе, твердо решив, что коль уж этот сухопутный стыд должен случиться, пусть случается здесь, а не в каюте, где к тому же обитал подполковник Крон. Линкор явно не был рассчитан на такое количество пассажиров, а потому с мечтой об отдельной каюте сразу же пришлось распрощаться.
С того времени когда Шмидт получил повышение в чине и был назначен командиром охранного отряда, мысли его все чаще начинались с той точки отсчета, которой он раньше попросту опасался, дабы не дразнить рок: «Вот закончится война…» Но теперь, когда он оказался причастным к появлению «сокровищ Роммеля», это загадывание на будущее становилось все более тревожным.
Шмидт действительно не мог понять, как произошло, что командиром отряда «африканских конкистадоров» Роммель назначил именно его. Кажется, это произошло на следующий же день после того, как Лису Африки был присвоен чин фельдмаршала. Во всяком случае, сразу же после отлета из Тобрука фельдмаршала Кессельринга, «короновавшего» Роммеля фельдмаршальским жезлом.
– Послушай, Шмидт, – на «ты» Роммель обращался к нему еще с тех пор, когда Шмидт служил в его бронетанковой дивизии-«призраке» и прославился во время прорыва французских укреплений в районе Камбре, у северо-западных отрогов Арденн. Они рвались тогда к Английскому каналу, и генерал Роммель старался замечать и награждать каждого офицера, который проявлял хоть какую-то долю храбрости и находчивости, постепенно превращая свою дивизию в дивизию храбрецов. – Как оказалось, мы с нашими победами никому в этих песках не нужны.
– Не может такого быть, господин фельдмаршал.
– Верховному главнокомандованию на нас попросту наплевать.
До этого Шмидту приходилось видеть Эрвина Роммеля в самых невероятных ситуациях. В сражении под Бенгази генерал чуть не погиб от разорвавшегося в нескольких метрах от него снаряда, посланного из подбитого английского танка, экипаж которого, как предполагали, то ли погиб, то ли оставил горящую машину. Именно после этого случая, когда оказавшийся рядом командир батальона капитан Шмидт помог Роммелю выбраться из песчаной могилы, генерал узнал его, вспомнил и сделал своим порученцем.
Под Бир-Хакеймом оба они чуть не задохнулись от жары и безводия в заблудившемся в пустыне бронетранспортере. А под утро, придя в себя, обнаружили, что находятся буквально в километре от разбивавшей свой лагерь колонны англичан, которые, благодаря барханам, не заметили их. Видел он Роммеля и под Тобруком, когда все, что могло лязгать гусеницами и двигать колесами, оказалось без горючего. Да к тому же штабисты Кессельринга забрали у них единственный по-настоящему боеспособный авиаполк прикрытия, который понадобился где-то в районе Греции…
Но никогда еще Роммель не выглядел столь озлобленным на все вокруг и самого себя в том числе.
– Война так не делается, капитан! Нас бросили сюда на растерзание шакалам. Армия – только тогда армия, когда она знает, что от нее требуют побед. От нас же требуют, чтобы мы имитировали сражения. И это с противником, для которого Северная Африка сейчас главный фронт.
– Чем я могу помочь вам, господин фельдмаршал? – с присущей ему прямотой спросил Шмидт.
Однако Роммель не слушал его. Он подошел к окну, из которого веяло не прохладой, а жаром пустыни, и осмотрел небольшой участок опустевшего аэродрома, чуть в стороне от которого начиналась расплавленная лента приморского шоссе.
