В тарантасе было так тихо — как в могиле. Обе ехавшие молчали. В голове усталой старушки бродили некие неясные мысли: ей представлялось большое поле и везде — тела убитых, изувеченных людей и потоки крови… человеческой, дымящейся крови… И между этими трупами — ее сильный, здоровый Николаша, который никогда не знал никакого недуга… Ах! Хоть бы скорее увидеть его! Жив ли он? Лишь бы только довезти его до дома, а там уж она выходит его, не даст ему умереть!.. И вдруг вспомнилась ей генеральша Тучкова: один сын ее взят в плен, другой тяжело ранен, третий убит… а Елена Яковлевна не менее ее любит своих детей. Господи Боже мой, неужели и моего возьмешь Ты Николеньку? Помилуй ради его малюток, не оставляй их сиротами. Николаша, сын мой! Жив ли ты?..
Последние слова она произнесла вслух и так громко, что кучер повернулся и спросил:
— Что-с, матушка барыня?
— Ничего, ничего, Тарас. Погляди, не видать ли повозок с ранеными?
— Будто из лесу что-то выезжает! Вон там!.. — указал он кнутовищем вдаль.
Старушка высунулась из тарантаса и впилась глазами в эту мглистую даль.
— Нет, матушка барыня, не они! — покачал головой кучер. — Это везут какую-то кладь. Вон вглядитесь. Всё телеги.
Но старушка ничего не видела. Сердце ее забилось так болезненно, такими резкими и неритмичными толчками, что она принуждена была откинуться в глубь кибитки. Но вот, после усиленного биения сердца, оно словно замерло, и она впала в легкое забытье. И кажется ей, будто она в деревне. Чудное лето! Она с Григорием Григорьевичем сидит на широком крыльце, выходящем в сад, тут же играет ее маленький Николушка, он ведь один и был у нее всегда, других детей у нее не было…
— Я буду офицером, папа! — говорит вдруг Николушка.
— Где тебе, трусишке, быть военным! — смеется отец. — Недавно бычка годовалого испугался… А помнишь, как мышь, копошившуюся в сене, ты принял за змею? А дворняжку Жучку — за волка?..
— Я вырасту большой, ничего не буду бояться! — говорит решительно Николушка. — Я стану офицером и храбро пойду в бой!..
— Так я и пущу тебя на войну! — говорила она тогда ему с такой уверенностью, будто от нее одной зависело будущее.
И вот она наказана за свою тогдашнюю самоуверенность: и в военную службу сына не пустила, как он ни просился, а все-таки ему пришлось на войне быть раненому. Видно, Господу так угодно.
Прасковья Никитична все это время сидела то вжавшись в уголок тарантаса, то высунувшись, тревожно всматриваясь вдаль. На нее страшно было сейчас смотреть: в лице ни кровинки, черные глаза блестели каким-то лихорадочным огнем, запекшиеся губы были сжаты, и две глубокие морщины залегли на высоком ясном лбу.
Ни одной цельной мысли не проходило у нее в сознании, а все являлись какие-то отрывочные, тревожные воспоминания, мелкие, сиюминутные заботы. Ей все казалось, что она забыла что-то нужное, весьма нужное… и она старалась вспомнить и не могла… что-то ей надо приготовить для мужа, но что?.. Как-то его довезут? Должно быть, сильно изменился… рана очень болит, а тут еще эта тряска на разбитой донельзя дороге. Каждый толчок отдается в ране… У нее в детстве нарывал палец. Когда они ездили на богомолье, было очень больно от каждого сотрясения. А у него рана посерьезней! Страшная боль должна быть!.. Скорее, скорее бы довезли. Дома ему будет спокойно. Она не отойдет от него, будет сидеть рядом и днем, и ночью… лишь бы только довезти его живого!.. Неужто же он умрет! Нет, быть такого не может! Она его так горячо любит!.. Но и Маргарита Михайловна Тучкова любила так же своего Александра Алексеевича, а он убит… Нет, не надо думать об этом. Вот уже скоро-скоро она увидит его.
И она в двадцатый раз высовывается из тарантаса и пристально всматривается вдаль. Вот что-то показалось из-за поворота дороги…
Боже! Это поезд раненых!..
— Тарас, голубчик! — кричит она кучеру. — Ступай скорее! Видишь, барина везут!
Тарас сам уже увидел кибитки. Сердце в нем так и екнуло. Он каким-то сурово глухим голосом крикнул на лошадей, и те помчались. Но Санси все-таки обогнал их.
Обе женщины замерли, глядя в эту туманную, дождливую даль, в которой еще неясно вырисовывались кибитки с кожаным верхом, медленно и мерно двигавшиеся к ним.
Вот уже Санси поравнялся с первой кибиткой. Он заглянул в нее и снова спрятался: значит, Николушка не тут… Вот Санси снова высунулся, машет кучеру остановиться, выскакивает, бросается к кибитке, нагнулся над кем-то: здоровается ли с живым или прощается с мертвым?..
Вот наконец их неповоротливый тарантас поравнялся с поездом. Прасковья Никитична выскакивает и опрометью бросается к кибитке.
Старушка от волнения не может двинуться, некому помочь ей выйти из экипажа. Тарас точно окаменел на козлах, свесился и смотрит на кибитки раненых и не слышит, что его зовут. Проходят так несколько секунд, а ей кажется, прошли целые часы, и никто-никто не идет сказать ей, что там, в этой кибитке, к которой прильнула молодая ее невестка.
Но вот бежит Санси и машет ей весело фуражкой.
— Жив, жив! — кричит он. — Несильно ранен…
Он помогает ей выйти из кибитки.
Анна Николаевна разрыдалась от счастья и все твердит, крестясь:
— Благодарю Тебя, Господи Боже мой! Услышал Ты слезные моления матери. Сохрани мне моего сына, мое единственное детище!
Вот и она, наконец, возле сына, обнимает его дрожащими руками, целует и крестит. Раненый так устал от боли и дорожной тряски, что едва отвечает на ее ласки и не хочет дозволить перенести себя в свой тарантас.
— Тут мне лежать удобнее! — шепчет он глухим, хриплым, слабым голосом.
— Да мы подушки наложили в тарантас! — уговаривает его мать. — Подушки в уровень с сиденьем, а поверх — перина.
— Не задерживайте поезда с ранеными! — строго кричит доктор, выскакивая из одной из кибиток. — Видите, дождь усиливается.
— Мы желаем взять одного из раненых к себе в экипаж, — говорит старушка. — А он не хочет дозволить перенести себя.
— Кто это?
— Николай Григорьевич Роев.
— А!.. Его рана не опасна. Его легко перенести. Но хорошо ли у вас устроено все, чтобы положить его?
И, не дождавшись ответа, доктор зашагал к тарантасу и стал осматривать постланное.
— Э! Да вам, милейший, будет тут как в колыбели! — говорит он весело раненому. — Давайте-ка мы вас перенесем в тарантас. Не будет больно, не беспокойтесь!
Николай Григорьевич соглашается, его помещают возле матери и жены на мягкую пуховую постель.
Ему хорошо, и он впадает в тихое полусонное состояние: на душе легко, отрадно чувствовать себя среди близких. Но вместе с тем у него такая страшная усталость во всех членах, что еще приятнее протянуться на мягкой подстилке.
И он дремлет под любящими взорами жены и матери, убаюканный мерным движением тарантаса.
