— Да, — вздохнула Пулавская, — это не то что Наполеон, дозволивший грабить и бесчинствовать своим войскам в той стране, которую обещал освободить и которая жертвовала всем для него.
— И ты, тетя, платишь добром за зло! — заметил Ксаверий. — Мало ли несчастных бродячих французов получают у тебя кров, пищу и деньги на дорогу.
И точно, госпожа Пулавская не могла видеть этих несчастных с обмороженными лицами или руками и пальцами ног, чуть прикрытых безобразными лохмотьями, и дозволяла Грохольскому кормить их и давать им отдохнуть в дальнем от ее усадьбы фольварке
[6].
Пока было холодно, она сама не видала зачастую тех, кому помогала, и детям настрого было запрещено заглядывать на фольварк, где они находились. Но когда настала весна, не было никакой возможности удержать Янека, и он нет-нет да и заворачивал во владения Грохольского и, узнав, что там есть голодные бродяги, выпрашивал для них у панны Чернявской белого хлеба, кофе, сахара и угощал несчастных, давно не видевших подобного лакомства.
Раз Янек вбежал к своей матери, спокойно пересаживавшей цветы в садике, устроенном на заднем дворе дома и обнесенном палисадом.
— Мама, мама! — кричал он. — Мы встретили в лесу двоих французов. Один не может идти, а другой совсем уже без сил и не двигается. Позволь Грохольскому послать лесников, принести больного на фольварк.
Пулавская задумалась. Ее несколько раз предупреждал доктор, что опасно давать приют больным, не зная наверняка, не страдают ли они заразной болезнью.
— Что же ты молчишь, мама? — приставал к ней нетерпеливо Янек, сам видевший страдания несчастного француза.
— Нельзя его переносить на фольварк, — отвечала мать, — пока не осмотрит его доктор.
— Но он умрет в лесу, мама! Подумай только, он еле дотащился до нашего имения, и мы дадим ему умереть под дождем… Если бы ты только видела, как он страдает! Ноги у него все истерзаны камнями и сучьями, рука одна отнята, худой, как скелет… Мама, не дай ему умереть в лесу!
Сострадание взяло верх над благоразумием, и госпожа Пулавская позволила перенести больного на фольварк. Но при этом она запретила Янеку туда заглядывать.
— Если только я узнаю, что ты там был, — сказала она сыну строго, — я не позволю тебе сделать и шагу из дома без гувернера.
К вечеру больному стало хуже. Послали бричку за домашним доктором матери господина Броньского, усадьба которой располагалась неподалеку от Пулавских. Приехавший доктор осмотрел больного и объявил, что у него тиф самого заразительного свойства и приказал немедленно принять все меры, чтобы не пострадали окружавшие больного.
Госпожа Пулавская не могла себе простить, что разрешила перенести больного на фольварк, и со страхом раздумывала о всех ужасных последствиях внесенной в дом заразы, долго не могла заснуть. Вдруг у самого ее дома послышался жалобный крик сыча, он точно завывал и плакал. Еще грустнее стало у Пулавской на сердце, и она долго прислушивалась к крику этой ночной птицы, считавшейся у крестьян зловещей.
Наутро пришли сказать ей, что больной умер, но заболел лесник Мартын, прислуживавший больному.
— Боже! Спаси и помилуй нас! — взмолилась Пулавская, заламывая себе руки. — Никогда не прощу я себе этой неосторожности!..
Доктору удалось спасти от смерти Мартына, но с этого времени тиф стал часто появляться в округе, и уносил он многие жертвы.
Янек тоже чувствовал себя виноватым в болезни, перенесенной Мартыном, и с радости, что тот пошел на поправку, подарил ему четыре злотых. Мартын не хотел остаться неблагодарным за такой щедрый подарок паныча и через день явился к нему с молодым филином, только недавно оперившимся.
Янек был в восторге от полученного подарка, не мог он налюбоваться на свое страшилище и нянчился с филином, как с каким-нибудь сокровищем.
Госпожа Пулавская приказала тому же Мартыну подрезать крылья Бубо, как назвал Янек филина, и устроить ему клетку в палисаднике на дальнем дворе дома, обставить ее елками и прикрыть сверху соломой, чтобы яркий свет не слепил ему глаза и чтобы не тревожили его днем мелкие птицы, нападающие обыкновенно на ночных хищников, зная, что они ничего не видят при ярком солнце.
Бубо быстро освоился со всем его окружающим и стал вскоре до того ручным, что можно было по вечерам отпускать его гулять на свободе. Лишь только, бывало, выпустит Янек его из клетки, он тотчас же отправляется в рожь, целые поля которой начинались сразу же за цветником и тянулись до самой лесной опушки; целыми ночами он охотился во ржи за полевыми мышами и только на рассвете возвращался в свою клетку.
Все в доме любили Бубо, и даже панна Чернявская, считавшая всех ночных птиц зловещими, относилась к всеобщему баловню довольно благосклонно.
Миновал месяц. Тиф на фольварке все еще не прекращался, зачастую унося заболевших в могилу, и каждый раз, как должен был умереть кто-нибудь, в ночи раздавался неприятный плач сыча, появление которого у дома не мог объяснить даже сам человек науки, доктор, так как птица эта не питается падалью, а мышами, лягушками, ящерицами и крупными насекомыми, и запах умирающего не мог привлекать ее к жилью, где тот находился.
Однажды вечером все сидели на крыльце, выходившем в сад, и пили чай. Панна Чернявская имела вид грустный и чем-то озабоченный. Вдруг раздался снова неприятный крик сыча.
— Ох, этот проклятый! Опять заголосил! — сказала с досадой Чернявская. — Всегда какую-нибудь беду накликает! Недаром говорит поверье, что крик его не к добру. Как кому умереть — так и начинает он плакать…
— Полноте, панна Чернявская! — остановила экономку хозяйка дома. — Как вам не совестно верить в такие предрассудки!
— Как хотите, сударыня, а не я одна заметила, что как начнет он кричать, так больной непременно умирает. Я уверена, что бедному Корзуну несдобровать.
— Разве и он заболел? — встревожилась госпожа Пулавская.
— Как же! Слег с третьего дня. Мы не хотели говорить вам об этом. Знаем все, как вы им дорожите… Уж и точно жаль малого — такой здоровенный и прекрасный работник.
Последние слова Чернявской были заглушены неистовым лаем цепных собак, бросившихся по направлению к воротам.
— Кого это Бог нам послал? — сказала госпожа Пулавская, обращаясь к сестре, все еще гостившей у нее с обеими своими дочерьми.
— Кто может явиться в такую позднюю пору, как не ночные рыцари! — заметила не без досады Чернявская. — Они одни бродят тут по ночам, только по звездам и находят дорогу…
И точно — в воротах показались трое оборванных, грязных французов.
— Дайте им хлеба! — приказала хозяйка дома экономке.
— Да вот еще по злотому на дорогу! — добавила госпожа Хольская, доставая кошелек.
— Балуйте вы их, пани! Еще, пожалуй, мы с ними беды опять наживем. Теперь приказано строго: не давать приюта французам и доставлять их в Слоним.
