И сегодня должно было наконец решиться, отправится ли Ламарк в тюрьму – и на какой срок – или же в психиатрическую больницу для уголовных преступников.
Майкл и Аманда вышли из такси на яркое октябрьское солнце и, пройдя сквозь строй фотовспышек и микрофонов, поднялись по ступеням и открыли дверь.
От толпы в вестибюле отделился человек и, широко улыбаясь, направился к ним, приветственно протянул руку. Он был высокий, лысый, чернокожий, в модном коричневом костюме, белой рубашке и строгом галстуке.
– Рад видеть вас обоих, ребята! – сказал он.
Майкл тепло пожал протянутую руку, а Аманда расцеловала Гленна в обе щеки.
– Мои поздравления! – сказал тот. – Я получил ваше приглашение на свадьбу.
– Придешь? – спросил Майкл.
– Кто ж откажется погулять на свадьбе! Думали, я откажусь? Даже не надейтесь!
Улыбка Гленна несла печать скорби. Он никак не мог простить себе, что невольно стал причиной гибели Ника Гудвина.
Майкл в ответ усмехнулся, а Аманда от души рассмеялась. Краем глаза она заметила, что к ним проталкивается Лулу. Аманда увольнялась из «20–20 Вижн», уходила на вольные хлеба. И Лулу должна была получить повышение – занять место своей бывшей начальницы.
Женщины обнялись.
– Лулу, я хочу тебя кое с кем познакомить… – начала Аманда. Она сделала небольшую паузу и торжественно продолжила: – Позволь представить тебе человека, который спас нас! Детектива-констебля Гленна Брэнсона!
Гленн поднял палец, сделав вид, что обиделся:
– Одну минуточку, позвольте уточнить! Ты разве не знаешь? – И с гордой улыбкой добавил: – Я больше не детектив-констебль, я теперь детектив-сержант!
Майкл и Аманда тепло поздравили Гленна. Потом все четверо замерли в неловком молчании, словно неожиданно вспомнили о погибших. Они никак не могли избавиться от невольного чувства вины перед теми, кому не удалось вырваться из лап монстра, чей особняк пресса нарекла «Домом ужасов на Холланд-Парк-авеню».
Они двинулись в зал судебных заседаний. Майкл обнял за плечи Аманду и Лулу, прижал девушек к себе. Они пришли сюда не для того, чтобы узнать, как именно накажут Томаса Ламарка. Это не имело значения. Приговор был для них символом того, что все завершилось. Важной вехой. Концом кошмара.
Они пришли сюда потому, что хотели наконец перевернуть страницу и начать жить дальше.
Эпилог
9 июля 2000 года, среда
Я еще не решил, говорить ли об этом Майклу Тенненту. У меня сейчас много чего на уме.
Здесь есть несколько довольно странных людей, и, откровенно говоря, они меня раздражают.
Кажется, я обречен вечно ненавидеть доктора Майкла Теннента. Кстати, он больше не появляется на публике, да что там говорить: он теперь, похоже, просто скрывается. Не ведет свою колонку в газете, да и по радио я его теперь больше не слышу, хотя на эту станцию довольно трудно настроиться, особенно учитывая, что у нас тут есть лишь один-единственный приемник. Эти идиоты вечно спорят между собой, никак не могут решить, что лучше слушать, а потому мы по большей части не слушаем вообще ничего.
Так вот, вместо этого доктор Майкл Теннент стал публиковать серьезные статьи в медицинских журналах. Он теперь, похоже, просто одержим вопросом об ответственности психиатров и психотерапевтов перед пациентами. В последней своей статье в «Британском медицинском журнале» он нападает на так называемых популяризаторов науки и психоаналитиков, которые выступают по телевидению, – ей-богу, смешно, давно ли он и сам был таким! Доктор Теннент, видите ли, считает это профанацией.
Кстати, в двух статьях он упомянул мое имя. Не спросив на это моего разрешения, так что я, вероятно, могу потребовать компенсации. Впрочем, я не жажду мщения, я на собственном опыте убедился, что месть может оказаться твоим же собственным палачом.
Мне даже компьютер не разрешают поставить в мою обитую мягким материалом камеру. Интересно, чего они боятся? Что я вышибу себе мозги клавиатурой?
Тут вообще одни сплошные идиоты. На прошлой неделе показывали фильм с участием моей матери, «Крылья джунглей», но я не стал его смотреть. Слишком много воспоминаний. И представьте, ни один из этих придурков ничего даже не слышал о моей матери. Нужно устроить кому-нибудь из них показательное наказание, однако нужды спешить нет: похоже, мне придется провести здесь еще какое-то время.
Вообще-то, я собираюсь написать книгу, чтобы расставить все точки над «i», но мысль о том, что придется делать это по старинке, водя пером по бумаге, мне претит. И потом, хочу ли я, чтобы доктор Майкл Теннент знал правду?
Этот вопрос я постоянно задаю себе в течение тех полутора лет, что нахожусь тут.
Как там сказано в Евангелии? «И познаете истину, и истина сделает вас свободными».
Хочу ли я сделать тебя свободным, доктор Майкл Теннент? С какой стати мне этого желать? Разве я должен тебе что-нибудь?
Я всегда хотел лишь одного: быть свободным. Странно, что раньше я этого не помнил. А сейчас память у меня значительно улучшилась – я думаю, это из-за лекарств, которыми меня здесь пичкают. А тогда все обстояло иначе. Я, похоже, многое забыл.
Да, доктор Теннент, у меня выпал из памяти тот июльский понедельник 1997 года, когда моя мать вернулась домой в плохом настроении после разговора с тобой. Она легла в постель и попросила меня принести ей стакан виски. Я не сказал ей о сообщении, которое ты оставил на автоответчике, потому что почувствовал шанс получить свободу.
Я налил ей виски и растворил в спиртном упаковку нембутала. А потом добавил туда же еще и валиума. Когда мама выпила и крепко уснула, я, для ускорения процесса и вящей надежности, сделал ей инъекцию кураре в пятку.
А забавно, что я вдруг вспомнил все это сейчас. Подумать только, я ведь обвинял в смерти матери тебя, доктор Теннент! Ох, до чего же я был на тебя зол! Странно, да? Похоже, в детстве мама говорила мне правду. Возможно, у меня действительно что-то не в порядке с головой.
Хотя сейчас я чувствую себя прекрасно.
Я хотел лишь одного: быть свободным. И вот, пытаясь получить эту свободу, я обрек себя на пожизненное заключение в заведении для душевнобольных преступников.
Ха!
Меня заперли, а ключ выкинули.
Но ведь и ты тоже заперт, доктор Майкл Теннент, правда? Ты по большому счету такой же пленник собственных поступков, как и я.
Но в моей власти, по крайней мере, сделать тебя свободным. Я решу, как мне поступить, прибегнув к тому же способу, посредством которого уже принимал в своей жизни множество решений.
Я подброшу монету.
