Томас разрезал пиццу на четыре части, положил их на пластиковый поднос, поставил туда же кружку с водой и спустился в подвал. Включил свет и прошел в сауну.
Когда он открыл дверь, на него хлынула волна горячего воздуха, пропитанного вонью экскрементов. Джастин Флауаринг (все в том же костюме и отвратительном галстуке, что и в день похорон Глории Ламарк, только теперь одежда была покрыта пятнами засохшей крови) оставался все в той же позе – привязанный за руки и за ноги.
Глаза закрыты, лицо изможденное, кожа бледная, волосы спутаны; он сильно похудел.
– Джастин, я принес тебе пиццу с копченой ветчиной и воду.
Ответа Томас не услышал.
Он опустил поднос, бегло осмотрел культю правой руки репортера, сравнил ее с левой. Обе заживали нормально, и его это порадовало. Никаких признаков гангрены.
– Ты на пути к исцелению, Джастин! – сказал Ламарк.
Потом проверил пульс парня. Слабый. Кожа липкая. Томас отошел, размышляя, не поставить ли молодому человеку капельницу с физиологическим раствором, чтобы вернуть ему силы. Возможно, получив урок, он станет неплохим профессионалом.
Но репортер отвлекал его от других дел. Томасу пришлось напомнить себе об этом. Джастин Флауаринг отвлекает его от важных дел. Он не может допустить, чтобы чувства влияли на его действия.
«Я бы искренне хотел помочь тебе, Джастин, но не могу, тут возникает слишком много осложнений. Придется мне тебя отпустить. Извини».
Он поднялся в свой кабинет, вытащил из ящика шприц, потом вернулся в кухню и достал из холодильника пузырек с кураре. Томас мог без труда раздобыть любое лекарство. Он распечатывал фальшивые бланки рецептов, скопированные с бланков своего лечащего врача, а потом заполнял их от руки. Никаких проблем.
Спустившись в подвал, он ввел дозу кураре в вену репортеру, а потом сел рядом с ним на дощатую скамейку и стал ждать.
Несколько секунд спустя глаза Джастина в ужасе распахнулись. Его трясло. Бедняга задыхался. Его губы, потрескавшиеся и воспаленные, чуть приоткрылись, все еще соединенные тоненькой ниточкой слюны.
Томас посмотрел парню в глаза, его одолевали противоречивые эмоции.
– Ну вот ты и снова с нами, Джастин, – сказал он, пытаясь говорить доброжелательно: это существо заслужило перед смертью хоть немного доброты.
Репортер издал хрип. Его лицо начало синеть. Все тело несчастного сотрясалось.
– Я здесь ради тебя, Джастин. – Томас осторожно прикоснулся к пленнику. – Ради тебя.
Джастина Флауаринга трясло целых две минуты; бедняга выпучил глаза и издавал какие-то невразумительные, едва слышные звуки. Потом все прекратилось. Томас продолжал держать парня за запястье еще шестьдесят секунд, пока пульс не перестал прощупываться.
Теперь следовало доставить репортера к месту его последнего упокоения, рядом с Тиной Маккей. Занятие не из приятных, но Томас знал: нужно это сделать прямо сейчас, пока он не забыл, прежде чем от Джастина пойдет плохой дух.
Но сначала он отнес поднос с пиццей в кухню. Зачем понапрасну переводить добро. Мать приучила его никогда не выбрасывать еду.
Три часа спустя, уставший, но воодушевленный, ибо все наконец-то было закончено, Томас, прихватив поднос с нарезанной пиццей, вошел в спальню матери («Теперь больше не нужно стучать!» – радостно подумал он), сел на ее кровать, потом прилег, намеренно не снимая обувь, поставил поднос себе на колени.
Он посмотрел на свое отражение в зеркале, встроенном в балдахин. Потом – в зеркале напротив, на одной стене, на другой. От подушек поднимался запах его матери, смешивался с запахом пиццы. Он взял один кусочек пиццы, и расплавленный сыр стек с нее, как поток лавы с вулкана. На простыню сыпались крошки. Томас вызывающе улыбнулся своему отражению. Потом закрыл глаза и попытался представить лицо матери. Но вместо нее увидел дешевый парик Дивайны и черный кустик волос у нее на лобке.
«Надеюсь, ты наблюдаешь сейчас за мной, мамочка!
Надеюсь, ты видишь, как я лежу в ботинках на твоей кровати, уплетаю пиццу и думаю о других женщинах!
Надеюсь, ты злишься как черт!»
Его руки провоняли резиной, а на одежде и волосах остался неприятный запах дезинфекции. Он надел защитный костюм, но вонь просочилась и сквозь него. И еще этот запах бальзамирующего состава. Все приходится делать самому. А как же иначе, когда у тебя в доме гости.
«Нужна новая лампа на кухню».
Мама каждую неделю диктовала ему список покупок. Раньше этим занимались Даннинг или еще кто-нибудь из прислуги. Но в последние несколько лет, когда они остались вдвоем, Томас все покупал сам.
Ему нравилось ходить по магазинам. Он получал удовольствие, видя, что те вещи, которые рекламируют по телевизору, и на самом деле существуют. И ты можешь их купить! Он ощущал странное чувство вины, снимая с полки в супермаркете товар, который всего несколько часов назад видел на экране.
Томас попытался вспомнить список своих еженедельных обязанностей. Эта страничка все еще оставалась в его голове, но проступала не так четко, как монтажные схемы компьютеров.
Скосить траву.
Пропылесосить ковры.
Вымыть посуду.
Выстирать белье.
Покормить рыбок.
Он помнил, что должен покормить рыбок, но у него закончился корм. Томас никогда не понимал, зачем им нужны карпы в пруду. Его мать никогда туда не ходила, а потому никогда их не видела. Зачем они ей понадобились?
Нужно купить еду для рыбок.
«Здесь произойдет много перемен, как только… – Мысли его застопорились, словно автомобили перед светофором. Он дождался, когда красный свет сменится на зеленый, а потом продолжил: – Как только…» И снова остановился. Потерял нить. Томас попытался вспомнить мощность неоновой лампы, которую нужно купить для кухни.
Попытался сосредоточиться на списке дел. Это очень важно. Он должен содержать дом в чистоте, порядке, полной готовности. Скоро здесь появится новый гость.
Только монета точно знала, когда это случится.
Но у Томаса возникло предчувствие, что это произойдет уже сегодня вечером.
38
– Сорок пять, – сказала Аманда.
Ответ Майкла утонул в грохоте громкоговорителей.
– Я тебя не слышу! – прокричала она.
Солнце пекло нещадно. Над ними висел пыльный туман, от которого жгло в глазах. Потом выхлоп пятнадцати больших побитых седанов с мощными двигателями сотряс их барабанные перепонки, словно при землетрясении. Толпа, которая перед этим раздалась, как трясина, снова стиснула их со всех сторон. Майкл выгибал шею, но видел только пустую трассу. Над стадионом стоял запах отработанного топлива и жареного лука.
– Значит, Брайан на шестнадцать лет старше тебя, – сказал он.
