Объединяя польских католиков и политические группировки, «Жегота» имела цель – спасать, а не заниматься саботажем или борьбой, и это была единственная организация подобного рода во всей оккупированной Европе за время войны; по мнению историков, она сохранила жизнь двадцати восьми тысячам варшавских евреев. Штаб-квартира находилась на улице Журавья, 24, где всем заправляли Евгения Васовская (переплетчик и печатник) и юрист Янина Раабе, устраивая приемные дни дважды в неделю и предоставляя временное убежище беглецам. Находясь в тесной связи с польским подпольем и Сопротивлением, «Жегота» снабжала виллу Жабинских деньгами и фальшивыми документами, подыскивала в ближайших городках дома, где смогли бы спрятаться от войны «гости» зоопарка. Чтобы сохранить жизнь одному человеку, зачастую рисковали жизнью многие, и это испытание они проходили снова и снова, противостоя и пропаганде, и смертельным угрозам. И все же от семидесяти до девяноста тысяч жителей Варшавы и пригородов
[65], или примерно одна двенадцатая городского населения, шли на смертельный риск, чтобы помочь соседям с убежищем. Помимо спасателей и помощников из подполья, были еще горничные, почтальоны, молочники и многие-многие другие, кто не задавал вопросов при виде лишних лиц и лишних ртов, которые требовалось накормить.
Когда Марцель Леми-Лебковский, известный юрист и активист, прибыл в зоопарк с фальшивыми документами, сделанными подпольем, и «с важной тайной миссией», он и члены его семьи притворились беженцами с востока, которые сняли в доме две комнаты: одну для больной жены, другую – для двух дочерей, Нуни и Эвы. Марцелю пришлось скрываться в другом надежном доме и навещать семью лишь время от времени, потому что появление еще одного мужчины на вилле было бы трудно объяснить, в отличие от больной женщины с дочерями. На полученную от них плату купили угля, чтобы обогревать верхние комнаты, и это означало, что на виллу можно поселить еще людей, среди которых оказались Марек и Джусь, два юноши, служившие в армии подполья в группе юных диверсантов. Такие мальчишки обычно оставляли цветы в тех местах, где немцы расстреливали поляков, и писали на стенах и заборах: «Гитлер капут! Германия умрет!» – что было смертельным оскорблением.
В ту зиму несколько надежных и легальных постояльцев платили за жилье, но в основном вилла привечала людей, затерявшихся между двумя мирами и скрывавшихся от гестапо. В разное время «гостями» виллы были в числе других Ирена Майзель, Касио и Людвиня Крамштык, доктор Людвиг Гиршфельд (специалист по инфекционным болезням), доктор Роза Анжелувна из Национального института гигиены, семья Леми-Лебковских, пани Познаньская, доктор Лоня Тененбаум, пани Вайсс (жена юриста), семья Келлер, Марыся Ашер, журналистка Мария Ашерувна, Рахеля Ауэрбах, семья Кенигсвайн, врачи Анзельм и Киршенбаум, Евгения (Геня) Силкес, Магдалена Гросс, Маурыций Френкель и Ирена Сендлер – согласно Яну, всего около трехсот человек.
В венах еврейских и польских беглецов как будто текли невидимые чернила, по-настоящему они проявляли себя, только попав в дом, спустя несколько часов, после чего «гости» сливались с остальной семьей в единое целое. В итоге у Антонины прибавлялось повседневных забот, но заодно прибавлялось и помощников, и она радовалась, что в доме появились две девочки Леми-Лебковских, – быстренько обнаружив, что они почти ничего не смыслят в домашнем хозяйстве, она принялась «строго» обучать их разным женским премудростям.
Зоопарк без животных представлялся нацистам напрасным разбазариванием земли, и они решили устроить на его территории пушную ферму. Мех не только будет согревать немецких солдат, сражающихся на Восточном фронте (с этой целью уже были конфискованы все меховые изделия у евреев гетто), но его излишки можно продавать, чтобы пускать деньги на военные нужды. Из экономии это дело поручили поляку Витольду Вроблевскому – престарелый холостяк жил в одиночестве, окруженный лишь лисами с фермы. Словно изгнанное чудовище из «Франкенштейна» Мэри Шелли, он с завистью наблюдал за жизнью на теплой, уютной вилле, «полной света и запаха пекущегося хлеба», как он позже рассказывал Антонине. И в один прекрасный день, к полному изумлению и потрясению Яна и Антонины, он появился у них в дверях и без лишних объяснений или извинений заявил, что переезжает к ним.
Удача была на стороне Жабинских, которые скоро убедились, что этому Ли́снику, как они его прозвали, поляку, выросшему в Германии и с сочувствием относившемуся к их миссии, можно доверять. Самый эксцентричный из обитателей виллы, он явился к ним с кошкой по кличке Бальбина и, как записала Антонина, «несколькими попугайчиками-неразлучниками», но больше у него не было ничего, никаких пожитков. Его быстренько устроили в прежнем кабинете Яна, и он заплатил коксом и углем, в которых они отчаянно нуждались, чтобы обогревать дом. Хотя это явно усложняло его жизнь как бизнесмена, Ли́сник был не в состоянии придерживаться календаря и часов, запомнить название улицы или цифру, иногда он засыпал прямо на полу между письменным столом и кроватью, как будто усталость попросту навалилась на него и ему не хватило сил сделать еще один шаг. Когда обитатели дома узнали, что до войны он был профессиональным пианистом, он вошел во внутренний круг Жабинских, потому что, как любила повторять Магдалена: «В „Доме под безумной звездой“ превыше всего ценили людей искусства». Хотя все уговаривали его сыграть, он постоянно отказывался, после чего однажды в час ночи выскочил из своей комнаты, сел за фортепьяно и играл без передышки до самого утра. Тогда Магдалена учредила регулярные фортепьянные вечера после наступления комендантского часа, и его Шопен и Рахманинов стали чудесной переменой после бравурных аккордов «На Крит, на Крит!».
Антонина часто писала о Бальбине, серой кошке Ли́сника, по-кошачьи любвеобильной («всегда готовой к замужеству, как и полагается нормальной здоровой кошке»). Но каждый раз, когда у Бальбины рождались котята, Ли́сник забирал их из корзины и подменял новорожденными лисятами, которых она и выкармливала. Антонина не упоминает, что случалось с котятами, которых он, вероятно, скармливал всеядным енотовидным собакам (их разводят на фермах ради серого меха, похожего по окрасу на мех енота). По словам заводчиков, самке лисицы можно отдавать всего несколько щенят, чтобы они наверняка росли упитанными и с хорошим мехом, поэтому идея использовать в качестве кормилицы Бальбину показалась Ли́снику идеальным, хотя и несколько странным решением. «Первый день всегда был для Бальбины самым трудным, – писала Антонина, – она могла бы поклясться, что родила котят, но на второй день она понимала, что это ей только привиделось».
Сбитая с толку их странным запахом и писком, кошка, кроме того, обнаруживала, что у лисят ненасытный аппетит; и после неоднократных вылизываний и кормежек они наконец-то начинали пахнуть по-кошачьи, хотя ее упорные попытки обучить их кошачьим искусствам в основном проваливались. Мяукая им «как можно отчетливее… чтобы научить, как должны разговаривать нормальные кошки», она так и не могла добиться ответного мяуканья, а от их громкого лая она вечно вздрагивала. «В глубине своей кошачьей души она стыдилась того, что они лают», – размышляла Антонина, добавляя, что сиротки бывали шумными и «легко раздражались». Зато они запросто осваивали грациозные кошачьи прыжки по столам, сервантам и высоким книжным шкафам, и обитатели виллы часто наталкивались на очередного лисенка, который, свернувшись в форме баварской супницы, посапывал на фортепьяно или комоде.
