– Наверное, ты переживала, – сказала Мирна.
– Немножко. Но знаешь, я все равно была счастлива. Я училась в ККИПО, занималась искусством. В Торонто. Это было замечательно.
– Однако история с «Салоном отверженных» вас расстроила, – заметил профессор Мэсси.
Клара кивнула:
– Это сделал преподаватель. Было так унизительно. Я помню, как глазела на свою отвергнутую работу, висевшую на самом видном месте. Это место ей определил профессор Норман. Питер подошел ко мне и стоял рядом все время. Молча. Просто чтобы все видели.
Она улыбнулась своему воспоминанию.
– После того случая что-то изменилось. Меня не то чтобы приняли, но больше надо мной уже не насмехались. По крайней мере, не в такой степени.
Мирна никогда не слышала о героическом поступке Питера. Он всегда казался ей немного поверхностным. Красивый, физически сильный. Он говорил правильные вещи, чтобы его считали умным. Однако в нем чувствовалась слабинка.
– Можно дать вам совет? – Мэсси улыбнулся.
Клара кивнула.
– Возвращайтесь домой. Но не для того, чтобы ждать Питера, а для того, чтобы жить и работать. И поверьте: он вернется к вам, когда найдет то, что ищет.
– Но что он ищет? Он вам сказал? – заволновалась Клара.
Профессор Мэсси покачал головой:
– Увы, нет.
– А почему Дамфрис? – спросила Мирна.
Оба художника посмотрели на нее.
– Мне понятно, отчего Питер поехал в Париж и подобные места, – продолжила она. – Но почему вдруг маленький шотландский городок? Перед тем как посетить вас, Питер летал туда. Он не рассказывал вам о своем путешествии?
И опять профессор отрицательно покачал головой.
– Мы разговаривали о его учебе в колледже, – сказал он.
– Что-нибудь соединяет те места, где он побывал? – поинтересовалась Клара.
– Мне об этом неизвестно, – ответил профессор с озадаченным видом. – Как вы сами понимаете, Париж, Флоренция и Венеция – места не чужие для художника. Но городок в Шотландии… У него там нет родни?
– Нет, – ответила Клара. – А потом он отсюда уехал в Квебек-Сити. Вы не знаете почему?
– К сожалению, – несчастным голосом произнес профессор.
Мирна почувствовала, что они мучают старика, требуя от него ответов, которых он явно не знает.
Она подошла к Кларе:
– Нам, пожалуй, пора. Нужно успеть на поезд в Монреаль.
У дверей профессор Мэсси пожал руку Мирне:
– Мы все должны иметь таких друзей, как вы.
Он повернулся к Кларе:
– Эти дни должны быть самым счастливым временем в вашей жизни. Временем торжества. Тем более мучительно то, что происходит. Это напоминает мне о Фрэнсисе Бэконе и его триптихе. – Потом лицо его посветлело. – Какой же я идиот! Я недавно слышал, что одному из наших профессоров пришлось уйти на пенсию из-за болезни. Он преподавал живопись и композицию первокурсникам. Вы подойдете для этой должности идеально. Я знаю, вам бы следовало преподавать на старших курсах, – он поднял руку, словно упреждая возражение Клары, – но поверьте мне, к третьему курсу студенты становятся несносными. А вот первокурсники восхитительны. И они будут обожать вас. Вам это интересно?
Перед мысленным взором Клары вдруг возникла большая мастерская вроде той, в которой они находились. Ее собственный диван, холодильник, набитый контрабандным пивом. А она наставляет парней и девушек. Будущих художников.
Уж она бы позаботилась о том, чтобы с ними не поступили так, как с ней. Она бы поощряла их. Защищала. Никаких «Салонов отверженных». Никаких насмешек, никаких издевательств. Никакого притворства в поощрении креативности, даже когда колледж хочет одного конформизма.
Они бы приходили в ее мастерскую по пятницам, пили пиво и несли всякую чепуху. Они бы обменивались идеями, философствовали, говорили о пророчествах, смелых и незрелых планах. У нее бы появился собственный салон. «Салон признанных».
А она будет сиять в центре. Всемирно известная художница, воспитательница будущих гениев.
Она бы нашла себя.
– Подумайте, – посоветовал профессор Мэсси.
– Непременно, – ответила Клара. – Спасибо.
Доктор Винсент Жильбер жил в глубине леса. Вдали не только от человеческих конфликтов, но и от человеческого общения. Он с готовностью согласился на такой компромисс. Никто не возражал.
Гамаш и Жильбер много раз встречались за прошедшие годы, и вопреки ожиданиям изоляция и жизнь, посвященная самому себе, не улучшили социальных манер доктора Жильбера.
– Что вам надо? – спросил он, глядя из-под полей соломенной шляпы, материал для которой он, вероятно, украл у лошади Бовуара во время одного из предыдущих приездов.
Он работал в огороде и, по мнению Гамаша, все больше и больше казался похожим на библейского пророка или сумасшедшего. На Жильбере была когда-то белая (а теперь серая) ночная рубашка, доходящая до середины голени, и пластиковые сандалии, которые можно мыть, поливая из шланга. И это было очень кстати, потому что ноги его по щиколотку погрузились в компост.
– Примете соседа? – спросил Гамаш, привязав свою лошадь к дереву.
– Что вам надо? – повторил доктор Жильбер, выпрямился и пошел к ним.
– Перестаньте притворяться, Винсент, – усмехнулся Гамаш. – Я же знаю, вы счастливы меня видеть.
– Привезли что-нибудь?
Гамаш показал на Бовуара, и тот испуганно распахнул глаза.
– Вы же знаете, что я вегетарианец, – надулся Жильбер. – Есть что-нибудь еще?
Гамаш сунул руку в седельную сумку, вытащил оттуда пакет в оберточной бумаге и карту.
– Добро пожаловать, незнакомец, – сказал Жильбер.
Он схватил пакет, открыл его и вдохнул аромат круассанов.
Швырнув без всяких объяснений один драгоценный круассан в лес, он понес остальные в свою хижину, куда за ним последовали Гамаш и Бовуар.
Поезд неторопливо тронулся с места, но вскоре набрал ход и стремительно понесся к Монреалю.
– Что там насчет Фрэнсиса Бэкона? – спросила Мирна, когда стюард принес заказанный ими ланч. – Я полагаю, он имел в виду художника двадцатого века, а не философа шестнадцатого столетия?
[39]
Клара кивнула, но ничего не сказала.
– На что намекал профессор Мэсси? – не отставала Мирна.
За его словами явно что-то крылось.
Клара прильнула к окну, глядя на исчезающий из виду Торонто. На мгновение Мирна засомневалась, что ее подруга слышала вопрос. Но внезапно Клара заговорила. Заговорила, обращаясь к переполненным мусорным бачкам. К белью на веревках. К граффити. Не к фактическому искусству, а к имени художника, повторяющемуся снова и снова. Заявляющему о себе. Начертанному из баллончика жирными черными буквами. Снова и снова.
