Рейн-Мари казалось странным, что, невзирая на приверженность к строгому, элегантному стилю, Оливье превратил свое бистро в пестрый образчик эклектики. Однако его заведение вовсе не производило впечатления загроможденного и не вызывало приступа клаустрофобии. Вы приходили туда как в дом поездившей по свету эксцентричной тетушки. Или дядюшки. Человека, который знал условности, но сознательно их нарушал.
В обоих концах длинного светлого зала располагались большие каменные камины. Поленья, уложенные в них, в теплую летнюю погоду ждали осеннего похолодания, а зимой потрескивали, и язычки пламени весело плясали, прогоняя темноту и трескучий мороз. Даже сегодня Рейн-Мари ощущала в воздухе слабый привкус дымка, витавшего здесь подобно то ли призраку, то ли ангелу-хранителю.
Эркерные окна выходили на дома Трех Сосен, на сады с цветущими розами, лилейниками, клематисами и другими растениями, о которых Рейн-Мари только-только начинала узнавать. Дома стояли вокруг деревенского луга, в центре которого росли три сосны, возвышавшиеся над поселением. Три высоченных шпиля, давшие название деревне. Не какие-то обычные деревья – их посадили более двух столетий назад, чтобы люди, бежавшие от войны, сразу видели: здесь можно остановиться.
Здесь безопасно. Здесь вы найдете убежище.
Трудно было сказать, дома ли защищают деревья, или наоборот.
Прихлебывая кофе с молоком, Рейн-Мари Гамаш наблюдала за Рут и Розой, которые о чем-то болтали на скамейке в тени трех сосен. Они говорили на одном языке – безумная старая поэтесса и гуляющая вперевалочку утка. И обе, похоже, знали одну-единственную фразу: «Фак, фак, фак».
«Мы любим жизнь, – подумала Рейн-Мари, глядя на Рут и Розу, сидящих рядышком, – не потому, что мы привыкли жить, а потому, что привыкли любить».
Ницше. Как бы посмеялся над ней Арман, если бы узнал, что она цитирует Ницше, пусть даже про себя!
«Сколько раз ты поддразнивала меня, когда я цитировал кого-нибудь?» – рассмеялся бы он.
«Ни разу, дорогой. Что там говорила Эмили Дикинсон о поддразнивании?»
Он посмотрел бы на нее строго, а потом выдал бы какую-нибудь абракадабру, приписав ее Дикинсон, или Прусту, или Фреду Флинстону
[5].
«Мы привыкли любить».
Наконец-то они были вместе и в безопасности. Под защитой сосен.
Взгляд Рейн-Мари неизбежно поднялся к вершине холма, к скамье, на которой тихо сидели Арман и Клара. Молча.
– Как по-вашему, о чем они молчат? – спросила Мирна.
Эта крупная чернокожая женщина удобно устроилась в старинном кресле напротив Рейн-Мари. Она пришла со своей кружкой чая из книжного магазина, расположенного за стеной, и заказала мюсли и свежевыжатый апельсиновый сок.
– Арман и Клара или Рут и Роза? – спросила Рейн-Мари.
– Ну, о чем говорят Рут и Роза, мы знаем, – заметила Мирна.
– Фак, фак, фак, – в один голос проговорили женщины и рассмеялись.
Рейн-Мари отрезала кусочек тоста и снова посмотрела на вершину холма:
– Она подсаживается к нему каждое утро. Арман тоже в недоумении.
– Вы не думаете, что она пытается его соблазнить? – спросила Мирна.
Рейн-Мари покачала головой:
– Если бы собиралась, то прихватила бы с собой багет.
– И сыр. Хороший кусочек созревшего Tentation de Laurier
[6]. Такого жирного, со слезой…
– А вы не покупали у месье Беливо новый сыр Le Chevre des Neiges?
[7] – спросила Рейн-Мари, сразу же забыв о муже.
– Боже, – простонала Мирна, – у него вкус цветов и свежей булочки. Прекратите. Вы что, пытаетесь меня соблазнить?
– Я? Вы первая начали.
Оливье поставил перед Мирной стакан сока и тосты.
– Мне опять придется поливать вас водой из шланга? – поинтересовался он.
– Désolé
[8], Оливье, – сказала Рейн-Мари. – Это моя вина. Мы говорили о сырах.
– В приличном обществе? Отвратительно, – поморщился Оливье. – Наверняка о фотографии сыра бри на багете, из-за которой Роберт Мэпплторп
[9] попал под запрет.
– На багете? – переспросила Мирна.
– Это объясняет пристрастие Габри к пище, богатой углеводами, – заметила Рейн-Мари.
– И мое пристрастие к такой пище, – добавила Мирна.
– Сейчас вернусь со шлангом, – предупредил Оливье, уходя. – И не рассчитывайте, что это эвфемизм.
Мирна намазала на толстый тост тающее масло и джем и вонзила в него зубы. Рейн-Мари тем временем отхлебнула кофе.
– Так о чем мы говорили? – спросила Мирна.
– О сырах.
– А до этого?
– О них. – Рейн-Мари кивнула в сторону мужа и Клары, молча сидевших на скамье над деревней.
Мирне было любопытно, о чем молчит эта парочка. Рейн-Мари тоже каждый день спрашивала себя об этом.
Скамейку придумала она. Маленький дар Трем Соснам. Она попросила Жиля Сандона, столяра-краснодеревщика, сделать скамейку и установить ее на том месте. Несколько недель спустя на ней появилась надпись. Вырезанная глубоко, изящно, аккуратно.
«Это ты сделал, mon coeur?»
[10] – спросила Рейн-Мари у Армана во время утренней прогулки, когда они остановились, увидев надпись.
«Non
[11], – озадаченно ответил он. – Я думал, это ты попросила Жиля вырезать».
Они задавали этот вопрос многим: Кларе, Мирне, Оливье, Габри, Билли Уильямсу, Жилю. Даже Рут. Никто не знал, кто вырезал слова на скамье.
Каждый день во время прогулки они с Арманом проходили мимо этой маленькой загадки. Мимо здания старой школы, где Армана чуть не убили. Мимо леса, где убил Арман. Они оба остро ощущали это. Каждый день они разворачивались и шли назад в тихую деревню мимо этой скамьи. И мимо слов, вырезанных неизвестной рукой: «Удивленные радостью».
Клара Морроу поведала Арману Гамашу, почему она здесь. И чего хочет от него. А закончив, увидела в его задумчивых глазах то, чего боялась больше всего.
