Клара была права: не картины – сплошной хаос. И он понял: ему хотелось, чтобы ее слова оказались преувеличением.
Он надеялся увидеть в картинах хотя бы обещание. Но определенно рассчитывал, что они будут лучше, чем это. Что они будут необычными. Неожиданными. Даже немного сложными для восприятия. Как картины Джексона Поллока. Безумие красок. Капли, мазки, линии, как будто кто-то пролил краску. Несчастный случай на холсте.
И все это складывается в форму, в чувство.
Гамаш чуть подался влево. Вправо. В центр.
Нет.
Сплошной хаос.
Картины Питера, лежащие на полу, и в самом деле напоминали собачий завтрак. Правда, у собаки не хватило чутья, и она его съела. А потом ее вырвало.
Что бы Роза ни оставила на этих «шедеврах», это никак бы им не повредило.
В другом углу кухни Клара снимала резинки со свернутых в трубку картин меньшего размера и раскладывала их на столе, ставя на каждый угол солонку, перечницу или кружки.
– Итак, – сказала она, когда остальные подошли к ней, – судя по словам Марианны, это более ранние работы Питера.
Все уставились на стол.
Эти картины были ничем не лучше. Собственно говоря, они были даже хуже, чем лежащие на полу, если только такое возможно.
– Мы уверены, что их написал Питер? – спросил Гамаш.
Он никак не мог поверить, что легкие, изящные, точные работы в мастерской и эта мазня созданы одной рукой.
На лице Клары тоже появилось сомнение. Она наклонилась, разглядывая нижний левый угол.
– Подписи нет. – Она прикусила губу. – Обычно он подписывает свои работы.
– Да, и обычно у него уходит шесть месяцев на картину, – вставила Рут. – Обычно он не показывает свои работы, пока не доведет их до совершенства. И обычно он использует оттенки кремового и серого.
Клара в изумлении посмотрела на Рут и подумала, что, возможно, крыша у нее все-таки еще не совсем съехала.
– Ты думаешь, их написал Питер? – спросила она у Рут.
– Да, – уверенно ответила Рут. – Не потому, что они созданы в его манере, а потому, что никто в здравом уме не стал бы приписывать себе подобные творения, если бы действительно не был их автором.
– Почему он их не подписал? – спросил Жан Ги.
– А ты бы подписал? – осведомилась Рут.
Все снова уставились на три картины, лежащие на столе.
Время от времени кто-нибудь из них, словно не в силах больше смотреть на это, переводил взгляд на работы, лежащие на полу.
А потом, будто устав от созерцания творившегося на полу хаоса, снова переходил к столу.
– Да-а, – проговорил наконец Габри. – Должен сказать, дрянь необыкновенная.
Картины являли собой безвкусную мазню, брызги и кляксы красок. Красных, багряных, желтых и оранжевых. Сражающихся друг с другом. Выплеснутых на бумагу и холст. Питер словно задался целью нарушить все известные ему правила. Навсегда отказаться от них. Разбить их, как пиньяту
[49]. И из этих разлетевшихся вдребезги основ пролилась краска. Многочисленные всплески яркой краски. Все те цвета, над которыми он фыркал, насмехался, издевался вместе со своими умными друзьями-художниками. Все те цвета, которые он отвергал и которыми пользовалась Клара. Они выплеснулись на бумагу и холст. Как кровь. Как внутренности.
И вот результат.
– Что это говорит о Питере? – спросил Гамаш.
– Нам обязательно заглядывать в эту пещеру? – прошептала ему Мирна.
– Может быть, и не нужно, – согласился он. – Но есть ли какая-нибудь разница между этим, – он показал на картины на столе, – и этим? – Он показал на пол. – Вы видите какое-нибудь улучшение? Эволюцию?
Клара покачала головой:
– Они выглядят как упражнения в художественной школе. Видите вот здесь?
Она ткнула пальцем в шахматный рисунок на одной из лежащих на столе картин. Все склонились над ней и закивали.
– Что-то подобное рисует каждый ученик художественной школы, когда изучает перспективу.
Гамаш задумался, нахмурил брови. Зачем одному из самых успешных художников Канады писать это? Да еще использовать упражнение, которому обучают в школе?
– И вообще, искусство ли это? – спросил Жан Ги.
Еще один хороший вопрос.
Когда Бовуар познакомился с этими людьми, с этой деревней, он мало что знал об искусстве, да и то, что знал, считал бесполезным. Но по прошествии нескольких лет соприкосновения с миром искусства у него появился интерес. Или что-то похожее.
Его интересовало не столько искусство, сколько среда его обитания. Внутренняя борьба. Проявляемая походя жестокость. Двуличие. Уродливый бизнес по продаже прекрасных творений.
И то, как уродство нередко перерастает в преступление. А преступление вызревает в убийство. Иногда.
Питер Морроу нравился Жану Ги. Какой-то своей частью он понимал Питера Морроу. Той частью, в существовании которой он мало кому признавался.
Это была неприятная часть. Пустая часть. Эгоистическая часть. Неуверенная в себе.
Трусливая часть Жана Ги понимала Питера Морроу.
Но если Бовуар изо всех сил старался победить в себе эту часть, то Питер просто убегал от нее. Увеличивая пропасть, разрыв.
Бовуар давно понял, что не страх увеличивает бездну. Это делает трусость.
И тем не менее Питер Морроу нравился Жану Ги Бовуару, и Жан Ги приходил в ужас при мысли о том, что с Питером случилось что-то ужасное. Впрочем, за такие картины никто бы не стал убивать. Кроме разве что Питера. Питер вполне мог убить, чтобы скрыть авторство.
Но ведь он не убил, правда? Наоборот, он не прятал свои творения, а принял меры, чтобы они не пропали.
– Почему он их сохранил? – спросил Жан Ги. – И почему отдал их ребенку Марианны?
Вместо того чтобы отвечать на вопросы, эти картины только еще больше запутывали дело.
Рут ушла. Ее одолели скука и отвращение.
– От этих картин тошнит, – заявила она, на случай если кто-то не заметил, как она себя чувствует. – Пойду вычищу лоток Розы. Кто-нибудь хочет мне помочь?
Предложение было искусительное, и вскоре после ухода Рут ретировался Габри.
– Кажется, у нас засорился сток в ванной, – пробормотал он, направляясь к двери.
Похоже, творения Питера напоминали людям о необходимости выполнять грязную работу. Если он отправился в мир, чтобы найти способ стать полезным, то результат получился не совсем таким, как он хотел.
