И тут воздушный пузырь ворвался в его легкие, расширив их. Потом констебль Стюарт выдохнул. С долгим, мучительным стоном.
Он вдыхал. И выдыхал. Он сжимал пальцы, хватаясь за траву. Мягкую, сочную траву. Он мог двигаться. Мог дышать.
Отставить музыку. Отложить похороны. Его жизнь еще не кончилась.
Роберт Стюарт долго лежал там, вдыхая и выдыхая. Глядя, как призрачный туман рассеивается и тает в голубом небе.
Он медленно сел. Потом поднялся на дрожащих ногах. И огляделся вокруг.
Раньше он здесь не бывал. Судя по слухам, это место существовало по своим законам. В собственной реальности, пространстве и времени. И имело власть над жизнью и смертью. Или смертью и жизнью. Место, которое сначала убивало, а потом воскрешало.
Стюарт оглядел мир, в который свалился. Потусторонний мир. Тот свет.
В нескольких ярдах вверх по склону он заметил свой айфон. Схватил его и принялся фотографировать, пытаясь запечатлеть увиденное. И только разглядывая снимки позже, он понял, что ни одна фотография не способна передать то, что он видел.
Но тем картинкам это удалось. Или почти удалось. Картинки, присланные из Квебека, неожиданно оказались не такими уж и странными.
Глава двадцатая
– Черт меня побери, – сказал Гамаш, глядя на монитор компьютера.
После первого загадочного послания от констебля Стюарта («Это космический») больше ничего не поступало. До сего момента.
И вот только что появилась странная фотография.
– Она, наверное, лет сто загружалась, – сообщил Жан Ги.
Фотография выглядела так, будто ее сделали давным-давно. Черно-белая и как будто потертая по краям.
– Что это? – спросила Рейн-Мари.
Она смотрела во все глаза, но никак не могла понять, что видит. И уж совершенно точно не видела связи между их запросом полицейскому в Дамфрисе и тем, что они получили.
Арман отправил в Шотландию фотографии картин Питера, подозревая, что это пейзажи. Он надеялся, что констебль узнает места, где Питер писал свои картины.
А констебль Стюарт прислал то, что прислал.
Может быть, он не понял просьбу?
Потом палец – палец Жана Ги – легонько прикоснулся к экрану, где вдоль контуров небольшого холма, проступая то тут, то там из тумана, виднелся неясный шахматный рисунок. Он повторял очертания поверхности, словно кто-то содрал кожу с земли и в ране обнажились черные и белые клетки.
Рейн-Мари почувствовала, что этот образ притягивает ее. Место, запечатленное на фотографии, словно не принадлежало ни этому свету, ни тому.
Она оторвалась от экрана и увидела в глазах Армана отражение этого потустороннего образа. Потом перевела взгляд на Жана Ги. Он тоже как зачарованный пялился на экран.
– Черт меня побери, – прошептал Жан Ги.
– На одной из картин Питера изображен этот шахматный рисунок, – сказал Гамаш. – Мы думали, что он просто высмеивает правила старой школы. Однако мы ошибались.
– Он рисовал то, что видел, – сказала Рейн-Мари.
– Но что это такое? – спросил Жан Ги.
– И где оно? – подхватил Гамаш. – Позволь-ка.
Рейн-Мари отошла, и Арман сел за компьютер. Он отстучал письмо констеблю Стюарту, запрашивая больше информации.
– Можно мне?
Жан Ги сменил Гамаша за компьютером и открыл поисковик. Набрал слова: «Дамфрис, шахматный рисунок».
Но ничего полезного не обнаружилось.
– Попробуй «Дамфрис, Шотландия, шахматный рисунок», – предложил Гамаш.
– По-прежнему ничего.
– Можно мне?
Рейн-Мари сменила Бовуара перед компьютером и добавила к его поиску одно слово. Нажала клавишу «ввод».
И ответ сразу появился, как будто только и ждал волшебного слова.
«Космический».
– Черт меня побери, – прошептала Рейн-Мари.
– «Сад космических размышлений»?
[54] – переспросила Клара. – Вы шутите?
Но, судя по их лицам, они вовсе не шутили.
Ее телефон зазвонил десятью минутами ранее, она вскочила, ответила с первого звонка и посмотрела на часы. Не было еще и шести.
Звонил Арман. Они хотели прийти к ней.
– Прямо сейчас?
– Прямо сейчас.
И теперь в кухне Клары стояли четыре человека в халатах и собака. Жан Ги поставил ноутбук на сосновый стол, рядом с первыми картинками Питера.
– Черт меня побери, – сказала Клара.
Она посмотрела на картины Питера. Потом на экран ноутбука.
Потом снова на картины. В особенности на одну.
– Это не упражнения с перспективой, – произнесла она, глядя на черно-белый шахматный рисунок, змеей ползущий по картине Питера. – Это вот что.
Она снова повернулась к фотографии, где черно-белый рисунок извивался, то исчезая в тумане, то вновь появляясь. Словно кобра.
– Тот, кто это снял, вероятно, находился в точности там, где стоял Питер с мольбертом, – сказала она, словно говорила сама с собой.
У нее часто забилось сердце. Но не от возбуждения и не от радости.
В этой фотографии было что-то зловещее. На ней был запечатлен мир, в котором из тумана могло возникнуть все, что угодно. В котором все, что угодно, могло выползти из прорехи в земле, образованной черно-белыми клетками.
То же ощущение перешло теперь на картину Питера. Правда, на фотографии был представлен серый мир, обычный мир Питера, а на его новой картине буйствовали краски.
Но у двух этих изображений имелось нечто общее. Их объединяла простая, отчетливая шахматная змея. В саду.
Клара почувствовала, как по коже побежали мурашки, когда кровь прихлынула к ее сердцу, чтобы спрятаться подальше от этой картины и от этой фотографии.
– Вот, – сказала она, показывая на картину. – Вот где это случилось.
– Что случилось? – спросила Рейн-Мари.
– Вот где Питер начал изменяться. Я все думала, почему он не сохранил какие-то другие свои работы. Он ведь наверняка что-то писал во Флоренции и Венеции. Почему же ничего не оставил?
– Я тоже об этом думал, – сказал Арман. – Так почему?
– Потому что их не стоило сохранять? – предположил Жан Ги и получил вознаграждение в виде улыбки Клары.
– Именно. Именно. Однако эти он оставил. Должно быть, во время своего путешествия он услышал про этот сад и решил отправиться туда…
