– Жена говорит, что я был пьян, и я и вправду выпил пару стаканчиков. Но не больше, чем обычно. Она говорит, у меня в глазах двоилось. Троилось. Она говорит, мне привиделось.
Он опустил голову и пробормотал в исцарапанную, всю в пятнах столешницу:
– И она была права. Я кое-что видел.
– Что?
– Что это? – спросила Клара, наклоняясь поближе к ужасным краскам.
– Где? – спросила Рейн-Мари, почти уткнувшись носом в картину.
– Вон там, у зигзага.
– Кажется, лестница, – ответил Арман.
– Нет, я говорю не о зигзаге, а о том, что рядом с ним.
Клара говорила взволнованно, словно предмет, который она увидела, мог исчезнуть в любое мгновение.
– Это камень, – сказал Жан Ги.
Клара пригляделась.
– Зайцы были каменные.
Констебль и официант уставились друг на друга.
– Это сад скульптур, – сказал констебль Стюарт. – Они, вероятно, были из камня.
– Нет.
Альфонс говорил тихо, чуть ли не с сожалением. И констебль Стюарт понял, что этот человек искал не берег. Он искал общества. Одного человека, который поверил бы ему.
– Я видел, как двигается старый заяц. Как бьется его сердце. И я видел, как он окаменел.
– Это круг из камней, – сказал Арман, тоже наклоняясь над картиной.
Их глаза приспосабливались к буйным краскам Питера, и наконец то, что казалось хаосом, обрело смысл.
– Но на сайте нет каменного круга у лестницы, – возразила Клара.
– А потом они снова превратились в зайцев, – сказал Альфонс. – Они опять ожили.
Глаза его горели, но не от страха, а от удивления. Изумление пожилого человека, много повидавшего за свою жизнь.
– Вы возвращались туда когда-нибудь? – спросил Стюарт.
– Каждый вечер. Я хожу в сад каждый вечер. Но больше не беру с собой ружье.
Альфонс улыбнулся. Констебль Стюарт улыбнулся.
Когда все ушли одеваться, Гамаш остался.
– Вы не возражаете? – спросил он у Клары, и она помотала головой: нет, не возражает.
– Приготовьте еще кофе. – Она показала на старый электрокофейник. – Я спущусь через несколько минут.
Пока готовился кофе, Гамаш подтащил стул к стене, сел и уставился на картины.
– Бог ты мой, – раздался знакомый голос. – Я не вторгаюсь в то, чего мне не следует знать?
Гамаш встал и повернулся. В дверях стояла Мирна с буханкой, пахнущей как банановый хлеб.
– Вы о чем? – спросил он.
Она повела рукой сверху вниз, намекая на его облачение и на само его присутствие здесь.
Он посмотрел на себя, вспомнил, что все еще в халате и тапочках, и поплотнее запахнул полы.
– У вас с Кларой пижамная вечеринка? – спросила Мирна, кладя теплый хлеб на кухонный стол.
– Разве это дом Клары? – спросил Гамаш с преувеличенным недоумением. – Черт. Опять!
Мирна рассмеялась. Она прошла к кухонному столу, толстыми ломтями нарезала хлеб и намазала его маслом, пока Гамаш разливал кофе.
– Какие новости? – спросила Мирна.
Он ввел ее в курс дела касательно «Сада космических размышлений».
Она забросала его вопросами, все они начинались с «почему», и ни на один из них у него не было ответа.
– Так уже лучше, – сказала Клара, возвращаясь в кухню и наливая себе кофе.
Все трое уселись и уставились на последние картины Питера, словно в ожидании начала шоу.
Если картины, написанные Питером в «Саду космических размышлений», выглядели так, будто у него взорвалась голова и ее содержимое оказалось на холсте, то на последних полотнах у него взорвались внутренности.
– Что-то случилось с Питером в «Саду космических размышлений», – сказал Гамаш. Он поймал себя на том, что ему нравится произносить это название, и дал себе обещание произносить его каждое утро, предаваясь раздумьям в своем саду. – Он уехал оттуда и вернулся в Канаду. И написал вот это.
– Откуда мы знаем, что эти картины созданы не в саду? – спросила Мирна, указывая ломтем бананового хлеба на три полотна, прибитых к стене.
– Потому что Питер оставил вон те три, – Гамаш показал своим ломтем на картины, лежащие на столе, – чаду Марианны зимой, когда вернулся из Дамфриса. А те большие он отправил по почте позднее.
– Ergo
[56], он написал их по возвращении из Канады, – сказала Клара.
– Ergo? – с нажимом произнесла Мирна.
– Только не говори, что никогда не хотела использовать это слово, – огрызнулась Клара.
– Больше не хочу, потому что услышала, как оно звучит.
Они замолчали, разглядывая работы Питера.
– Вы думаете, это тоже пейзажи? – спросила наконец Мирна.
– Да, – ответил Арман, хотя и без особого убеждения.
Картины не были похожи ни на один из пейзажей, какие он когда-либо видел. Кроме порхающих губ, все остальное вообще было ни на что не похоже.
– Клара, – медленно произнес Гамаш, растягивая ее имя. Выигрывая время, чтобы сформулировать мысль. – Скажите еще раз, как вы поступаете с неудавшимися картинами?
– Я их сохраняю и вытаскиваю на свет божий в паузе между проектами.
Гамаш задумчиво кивнул:
– И что вы с ними делаете?
– Я вам уже говорила, – ответила Клара, озадаченная этим вопросом. – Я на них смотрю.
Гамаш ничего не сказал, и Клара удивилась, к чему это он ведет. И вдруг ее глаза расширились. Она вспомнила, что делала со своими старыми картинами.
Она поднялась, вытащила кнопки из стены и сняла картину Питера, ту, что с губами.
– Мы повесили картины так же, как они висели в спальне у ребенка Марианны, – сказала она, когда Мирна и Арман бросились ей помогать. – Но если они были повешены неправильно? Подписи нет, и определить, где верх, а где низ, невозможно.
Она снова прикнопила картину. Вверх ногами. Все трое отступили, чтобы посмотреть, что получилось.
Получилось вовсе не вверх ногами, а именно так, как нужно.
– Черт меня побери, – пробормотала Мирна.
Всплески яркой краски превратились в широкую бурную реку. Выразительные красные губы стали волнами. То, что казалось деревьями, обернулось утесом.
Они втроем стояли перед творением Питера в том виде, в каком его задумал автор. В картине не было ничего легкомысленного, ничего веселого. Питер изобразил огромную, бесконечную реку печали.
