– У меня пропал муж. Поэтому мы здесь. – Клара обратилась к Гамашу: – Вы не спрашивали у месье Шартрана о Питере, когда были в галерее?
– Галерея была закрыта, – ответил Гамаш. – Я думал, вы уже говорили об этом с месье Шартраном, когда позвонили ему.
– С какой стати? Я думала, вы уже спрашивали у него и он ответил, что не знает Питера.
– Питера? – спросил Шартран, поглядывая то на Клару, то на Гамаша.
– Моего мужа, Питера Морроу.
– Питер Морроу – ваш муж? – удивился Шартран.
– Вы его знали? – спросил Гамаш.
– Bien sûr
[70], – сказал Шартран.
– Его или его работы?
– Его. Питера. Он много часов провел в галерее.
Клара на мгновение потеряла дар речи. А потом вопросы обрушились на ее мозг и создали пробку. Ни один не мог вырваться наружу. Наконец ей все же удалось спросить:
– Когда?
Шартран задумался:
– В апреле, кажется. Может, чуть позднее.
– Он жил у вас? – спросила Клара.
– Non. Снимал домик у дороги.
– Он все еще там? – Она встала, словно собираясь уходить.
Шартран покачал головой:
– Нет. Он уехал. Я несколько месяцев его не видел. К сожалению.
– Куда он поехал? – спросила Клара.
Шартран посмотрел на нее:
– Не знаю.
– Когда вы видели его в последний раз? – спросил Гамаш.
Шартран задумался.
– Сейчас начало августа. Он уехал до начала лета. Поздней весной, мне помнится.
– Вы уверены, что он уехал? – спросил Жан Ги. – Он сказал вам, что уезжает?
Шартран выглядел как боксер, получивший нокдаун от множества вопросов.
– Прошу прощения, но я не помню.
– Почему вы не помните? – спросила Клара взвинченным голосом.
Шартран явно заволновался и смутился.
– Мне это не показалось важным, – попытался объяснить он. – Нельзя сказать, чтобы мы подружились. Он мог сегодня прийти, а завтра не появиться.
Он перевел взгляд с Клары на Гамаша и обратно.
– Вы поэтому нас пригласили? – спросил Жан Ги. – Потому что Питер рассказывал вам про нее? – Он указал на Клару.
– Я же вам говорю, я не знал, что он ее муж. Я пригласил вас, потому что время позднее, отели переполнены, а вам негде остановиться.
– И потому, что узнали нас, – сказал Гамаш, не давая Шартрану уклониться.
Возможно, Шартран был очень хорошим человеком. Но не до конца честным.
– Верно. Я знаю вас, старший инспектор. Вас все знают, из новостей. И Клару я знал – по статьям в художественных журналах. Я подошел к вам в «Ла Мюз», потому что…
– Да?
– Потому что подумал, что нам найдется о чем поговорить. Только и всего.
Гамаш снова посмотрел на стоящее на отшибе одинокое кресло, в котором утонул Марсель Шартран. И задал себе вопрос: так ли все просто?
Действительно ли этот человек искал всего лишь общества? Людей, с которыми интересно поговорить, которых интересно послушать.
Неужели Марсель Шартран и вправду жаждал только умной беседы? Поменял бы он свои безмолвные шедевры на одного доброго друга?
Шартран повернулся к Кларе:
– Питер никогда не говорил о жене. Здесь он жил жизнью religieux. Монаха. – Шартран ободряюще улыбнулся. – Он захаживал ко мне, но по большей части не ради моего общества, а ради общества моих картин. Он обедал в одной из столовых города. Редко посещал что-нибудь столь изысканное, как «Ла Мюз». Почти ни с кем не говорил. И возвращался в свой домик.
– Чтобы рисовать, – сказала Клара.
– Вероятно.
– Он показывал вам какие-нибудь свои работы? – спросил Гамаш.
Шартран покачал головой:
– И я никогда его не просил. Предложения ко мне поступают достаточно часто, так что самому их делать нет нужды. Ну разве что в редких случаях.
Он обратился к Кларе:
– Вы очень точно сказали сегодня в «Ла Мюз» про Ганьона: он сдирал кожу с земли и рисовал мышцы и вены. Его работы ни в коей мере нельзя назвать уродливыми или мрачными, он изображал на них чудо этой земли. Сердце и душу этой земли. Он писал то, что видят лишь немногие. Его муза, вероятно, была настолько прозорлива, что позволяла ему видеть очень глубоко.
– И кто же она, муза Ганьона?
– О, я не имел в виду человека.
– Тогда что вы имели в виду?
– Природу. Я думаю, что, как и у Тома Томсона, музой Кларенса Ганьона была сама природа. – Шартран снова обратился к Кларе. – То, что Ганьон делал с пейзажами, вы делаете с людьми. Их лица, их кожа, их маска – они для внешнего мира. Но вы пишете также их душу. У вас редкий дар, мадам. Надеюсь, я не смутил вас.
Было очевидно, что Клара смущена.
– Извините, – сказал Шартран. – Обещал себе, что не буду говорить о ваших работах. Вы, вероятно, все время об этом слышите. Простите. К тому же у вас есть более насущные заботы. Чем я могу вам помочь?
– Вы знаете ранние работы Питера? – спросил Гамаш.
– Я знал, что он художник и к тому же успешный. Не помню, чтобы я видел какие-то конкретные его картины.
Голос Шартрана изменился. По-прежнему любезный, он стал несколько отстраненным. Ведь речь шла о бизнесе.
– Вы говорили с ним о его работе? – спросила Клара.
– Нет. Он никогда не интересовался моим мнением, а сам я не проявлял интереса.
Но у них не было ничего в подтверждение сказанного, кроме слов самого Шартрана. А Гамаш уже понял, что Шартран не всегда до конца откровенен.
Глава двадцать четвертая
Гамаш проснулся рано утром в незнакомой кровати, под незнакомые звуки за открытым окном.
Кружевная занавеска чуть надувалась от ветерка, словно вздыхала, а потом опадала. Воздух, проникавший в комнату, пах свежестью с безошибочным привкусом близкого присутствия огромного водного потока.
Гамаш посмотрел на свои часы, лежащие на прикроватном столике.
Еще не было шести, но солнце уже встало.
А вот Бовуар не встал. Он спал как младенец на соседней кровати, уткнувшись лицом в подушку и слегка приоткрыв рот. Гамаш не раз созерцал этого спящего великовозрастного младенца в командировках, а теперь и Анни видела его каждый день.
Наверное, это любовь, решил Гамаш. Он тихо встал и начал готовиться к наступающему дню, но сначала подошел к окну, отодвинул занавеску и выглянул наружу. Вчера они уснули уже после полуночи, накрывшись теплыми одеялами. Гамаш понятия не имел, что увидит за окном, и был удивлен и обрадован, что его спальня выходит окнами на металлические крыши старого города. И на реку Святого Лаврентия.
