Приняв душ и одевшись, он спустился по лестнице и вышел на улицу.
Время дня стояло пастельное. Раннее солнце окрасило все вокруг в светло-голубые и светло-розовые тона. Туристы спали в гостиницах. Лишь немногие жители уже поднялись, и почти весь город принадлежал Гамашу. Город не казался заброшенным, скорее замершим в ожидании. Готовым к рождению нового яркого дня.
Но пока на улицах стояла тишина. Все было возможно.
Гамаш нашел неподалеку скамью, сел и вытащил из кармана книгу. Свою постоянную спутницу.
Он начал читать. Прочтя несколько страниц, закрыл книгу и положил на обложку свою большую ладонь, так что часть названия не читалась. Словно река между старыми домами. Она здесь, но увидеть ее целиком нельзя.
«Бальзам в Галааде».
Гамаш сжимал книгу в руках и думал, как думал каждое утро после своей отставки, о руках, которые держали книгу до него.
«…Душу грешную спасет».
Есть ли средство, исцеляющее от того, что он сделал в лесу близ Трех Сосен восемь месяцев назад? Дело было даже не в самом убийстве. Не в том, что он забрал чужую жизнь. А в том, что он чувствовал в связи со случившимся. И в том факте, что он, приехав туда, имел намерение совершить убийство, даже надеялся сделать это.
Mens rea
[71]. Разница между непреднамеренным убийством и убийством задуманным. Замышленным. Mens rea. Виноватый разум. Грешная душа.
Он посмотрел на книгу, прикрытую ладонью.
Что бы сказал предыдущий владелец книги, узнав о том, что он содеял?
Арман Гамаш не сомневался в ответе на этот вопрос.
Он повернулся спиной к реке, к рваной береговой линии, к контейнеровозам и китам, скользящим под поверхностью. Громадным и невидимым.
Гамаш вернулся в дом Марселя Шартрана.
– Мне показалось, я слышал, как кто-то выходит, – сказал с веранды Шартран, завидев Гамаша. – Как вы спали?
– Отлично.
– У вас, вероятно, привычка к незнакомым кроватям, – заметил хозяин дома, протягивая Гамашу кружку кофе, над которой на свежем утреннем воздухе поднимался парок.
– Есть такая привычка, – подтвердил Арман. – Но мало попадалось столь удобных, как ваша. Merci.
Он благодарственно поднял кружку, словно бокал с шампанским.
– Un plaisir
[72]. Хотите посмотреть галерею?
Гамаш улыбнулся:
– Очень.
Он почувствовал себя ребенком, которому достался бесплатный билет в Диснейленд.
Шартран отпер дверь и включил свет. Гамаш прошел в центр помещения и остановился. Его охватило легкое смятение, когда он понял, что к глазам подступают слезы.
Здесь вокруг было его наследие. Его страна. Его история. Более того, здесь, на стенах, была его душа. Вывернутая наизнанку.
Ярко покрашенные дома. Красные и горчично-желтые. Дымок, тянущийся из труб. Церковные шпили. Зимние сценки, снег на сосновых ветках. Кони и санки. Мягкий свет из окон по вечерам.
Человек с масляной лампой идет по тропинке, протоптанной в глубоком снегу. К дому вдали.
Гамаш повернулся. Он был окружен. Погружен. Но не тонул – оставался на поверхности. Проходил обряд крещения.
Он вздохнул. И посмотрел на Марселя Шартрана, стоявшего рядом. У того глаза тоже были подозрительно влажными. Неужели он каждый день испытывает подобные чувства?
Может быть, галерея – это его скамья, стоящая над городом? Неужели его каждый день удивляет радость?
– Питер Морроу часто приходил сюда, – сказал Шартран. – Просто посидеть. И посмотреть на картины.
Посидеть и посмотреть.
Господь свидетель, Гамаш и сам занимался чем-то подобным, но сочетание этих слов и интонация, с какой они были произнесены, вызвали воспоминание. Не старое. Воспоминание из недавних. И Гамаш ухватил его.
Кто-то другой говорил, что Питер любил сидеть и смотреть. Ребенком.
Мадам Финни, мать Питера. Она рассказывала Гамашу, что маленький Питер любил целыми часами сидеть и смотреть. На стены. На полотна. Пытаясь приблизиться к картине. Пытаясь соединиться с гением, который видел мир таким и писал его таким, каким видел.
Все плавные мазки и линии сливались друг с другом, отчего эти прочные дома соединялись с землей, деревьями, людьми, небом и облаками. Которые касались этих прочных домов.
И все в ярких, радостных тонах. Не искусственные оттенки, а те, какие Гамаш своими глазами видел за окнами галереи. Никакой нужды приукрашивать. Измышлять. Романтизировать.
Кларенс Ганьон видел истину. И не столько передавал ее, сколько высвобождал.
Юный Питер тоже мечтал об освобождении. И картины на стенах того мрачного дома были его путем к свободе. Поскольку он не мог убежать в картины, он совершил максимальное приближение к невозможному.
Питер стал художником. Невзирая на возражения семьи. Хотя в одном его семья все же преуспела: они лишили его душу яркости и творческого начала, и потому его искусство стало хотя и привлекательным, но предсказуемым. Безопасным. Выцветшим.
Гамаш разглядывал картины на стенах галереи. Упивался яркими красками. Вихрящимися и плавными мазками кисти. И пейзажами, столь душевными и естественными.
Питер созерцал те же картины. А после исчез.
На мгновение Арман Гамаш допустил, что Питер нашел то волшебство, которое искал с таким отчаянием, и действительно затерялся в одной из этих картин.
Он наклонился к картине, всматриваясь в человека с лампой. Не Питер ли это? Направляется к дому?
Гамаш усмехнулся. Нет, конечно. Это Бэ-Сен-Поль, а не Сумеречная зона.
– Не поэтому ли Питер приехал в Бэ-Сен-Поль? – спросил Гамаш, показывая на картины.
Шартран покачал головой:
– Мне кажется, картины были приятным дополнением, а не главной причиной.
– А в чем причина?
– Похоже, он искал что-то.
– Что-то?
– Что-то или кого-то. Или и то и другое. Не знаю, – ответил Шартран.
– Почему вы не сказали нам об этом вчера?
– Да я и думать забыл. Питер был для меня всего лишь знакомым, и ничем больше. Еще один художник, который приехал в Шарлевуа в поисках вдохновения. В надежде, что виды, послужившие вдохновением для них, – он показал на картины на стенах, – вдохновят и его.
– Что муза Ганьона найдет его и сыграет с ним в ту же игру, – добавил Гамаш.
Шартран на секунду задумался:
– Вы считаете, что его нет в живых?
