– Произошел какой-то несчастный случай? – спросила Рейн-Мари.
От Рут не было никакого проку. Рейн-Мари вообще не была уверена, что та слушает. Когда она смотрела на профессора Мэсси, по ее лицу гуляла идиотская улыбка.
– Не насильственного свойства, – ответил профессор. – По крайней мере, обошлось без физического воздействия. Не сказав никому и не получив разрешения администрации, Себастьян Норман устроил «Салон отверженных».
– Клара Морроу рассказывала об этом. Что он собой представлял, этот салон?
– Выставка, параллельная настоящей. На ней размещались отвергнутые работы.
– А почему это так плохо?
Рейн-Мари немедленно почувствовала его осуждение. Он излучал волны неодобрения. Направлял их на нее. И она пожалела, что спросила. Умом она понимала, что это глупо. Вопрос не выходил за рамки допустимого. Однако нутром она чувствовала, что расстроила своего собеседника тем, что не знает ответа.
Даже Рут покинула ее. Она встала и принялась разглядывать картины на стенах. Задерживалась перед каждой из них. Насколько знала Рейн-Мари, никогда прежде Рут не уделяла столько внимания работам Клары или Питера.
– Вы преподаватель? – спросил профессор Мэсси.
Рейн-Мари покачала головой:
– Я библиотекарь.
– Но дети у вас есть.
– Двое. Уже взрослые. И два внука.
– И когда они ходят в школу и плохо выполняют задание, вы бы хотели, чтобы преподаватель позорил их перед всем классом? Перед всей школой? Высмеивал?
– Нет, конечно нет.
– А профессор Норман именно этим и занимался. Спросите вашего друга Клару, что она чувствовала. Что она чувствует до сих пор. Они – молодые люди, мадам Гамаш. Они одаренные, многие из них обидчивы. Их всю жизнь унижали за то, что они выплескивали свою творческую энергию. Мы живем в обществе, которое не любит тех, кто выделяется из общей массы. Когда ребята поступают в колледж искусств, они, вероятно, впервые в жизни чувствуют себя в своей тарелке. В безопасности. Чувствуют даже не свою значимость, но свою ценность.
Он смотрел ей в глаза, говорил тихим и спокойным, почти завораживающим голосом. И Рейн-Мари снова ощутила притягательную силу Мэсси, хотя тот и достиг почтенного возраста. Каким же магнитом он, вероятно, был в расцвете сил!
И каким же утешительным становился его посыл для юных, потерянных, раненых людей, которые приходили в колледж со своим презрительным отношением к жизни, пирсингами и разбитыми сердцами.
Здесь они могли чувствовать себя в безопасности. Могли экспериментировать, пробовать новое. Совершать ошибки и пробовать снова. Без опасения стать посмешищем.
Рейн-Мари посмотрела на потертый диван и почти наяву увидела поколения молодых, взбудораженных художников, занятых оживленным разговором. Наконец-то свободных.
Пока они не попадали в руки профессора Нормана. И после этого уже не чувствовали себя в безопасности.
«Салон отверженных».
Рейн-Мари начинала понимать, какую гнусную роль играл Норман.
– В архиве колледжа есть адрес профессора Нормана?
– Возможно. Я знаю, что он родом из Квебека. Говорил с забавным акцентом.
– Откуда именно из Квебека? – спросила Рейн-Мари, но профессор в ответ лишь покачал головой. – А Питер не задавал вам эти вопросы, когда приезжал?
– О профессоре Нормане? – Мэсси явно удивился и развеселился. – Нет. Мы вспоминали его, но, кажется, по моей инициативе.
– Возможно ли, чтобы Питер отправился на поиски профессора Нормана? – спросила Рейн-Мари.
– Сомневаюсь, – ответил Мэсси. – Уезжая, он ничего не говорил об этом. А что?
– Клара, мой муж и еще кое-кто пытаются найти Питера, – ответила она. – И похоже, Питер искал человека по имени Норман.
– Я был бы поражен, если это тот самый Норман, – сказал Мэсси. Судя по виду, он действительно был поражен. – Надеюсь, это не так.
– Почему?
– Если Себастьян Норман был безумен тридцать лет назад, то мне даже думать не хочется, во что он превратился сегодня. – Мэсси вздохнул и покачал головой. – Когда Клара приезжала сюда, я посоветовал ей отправляться домой. Продолжать жить своей жизнью. И еще добавил, что Питер вернется, когда будет готов.
– Вы думаете, он планировал к ней вернуться? – спросила Рейн-Мари.
– Он ничего такого не говорил, – ответил Мэсси. – Но это не значит, что он не собирался вернуться.
– Или отправиться на поиски Нормана.
– Все возможно.
Взгляд профессора оторвался от Рейн-Мари и нашел Рут. Она разглядывала очередную картину в дальнем конце мастерской.
– Фотографии профессора Нормана у вас, вероятно, нет?
– В моем бумажнике? – Мэсси улыбнулся. – Вообще-то, я могу раздобыть для вас его фотографию. В нашем ежегоднике.
Пока Мэсси искал альбом в шкафу, Рейн-Мари подошла к Рут.
– Это та картина, которую хвалила Мирна? – спросила Рейн-Мари.
Она пригляделась и поняла, что имела в виду Мирна. Остальные картины были хороши. А эта – великолепна. Она завораживала, гипнотизировала.
Рейн-Мари стряхнула с себя чары и обратилась к Рут:
– Ну, вы готовы уходить или измеряете окна, чтобы прикупить занавески?
– А это было бы так уж смехотворно? – спросила Рут.
Потрясенная ее ответом, Рейн-Мари не нашла что сказать. Ее ошеломили не слова Рут, а собственное поведение. Она преуменьшала, даже высмеивала чувства Рут к профессору.
– Я прошу прощения, – пробормотала Рейн-Мари. – Глупо с моей стороны.
Рут посмотрела на старика-профессора: тот вытаскивал ежегодники один за другим, просматривал их и возвращал на место.
Старая поэтесса подтянулась и произнесла:
– Noli timere
[77].
Рейн-Мари почувствовала, что эти слова не предназначены для ее ушей, да и выражение лица Рут не предназначалось для ее глаз.
– Вот он!
Профессор Мэсси торжественно подошел к ним с ежегодником в руках.
– Я боялся, что он пропал, когда делали ремонт. Или что его заделали в стену. Вы бы удивились, узнав, что в ней обнаружилось.
– И что же? – спросила Рут, пока Рейн-Мари разглядывала ежегодник.
– Ну, прежде всего асбест, но это как раз было вполне ожидаемо. Потому-то и затеяли ремонт. Удивило другое.
Ежегодник был покрыт пылью, и Рейн-Мари повернулась к профессору:
– Асбест?
– Да. – Он посмотрел на нее, понял, чем вызван ее вопрос, и рассмеялся. – Не беспокойтесь. Тут всего лишь два десятилетия пыли. И никакого асбеста.
