– Девять муз придуманы греками. Они богини знания и вдохновения. Они представляют поэзию, историю, науку, драму. – Рут порылась в памяти. – Танец. – Она еще немного подумала. – И всякое другое. Они дочери Зевса и Мнемозины. Памяти.
– Иронично, – заметила Рейн-Мари. – Но музы для живописи нет? Почему?
– Откуда мне знать? Для поэзии есть по крайней мере одна муза, а больше меня ничего не волнует.
– А у вас есть муза?
– Я что, похожа на сумасшедшую?
– Ну, у вас есть утка. Вполне может быть и муза.
Рут улыбнулась:
– Справедливо. Но музы у меня нет.
– Почему?
– Слишком много власти. Что, если она уйдет? С чем я останусь? Нет, я предпочитаю полагаться на собственный скромный талант.
Несколько шагов они прошли в молчании, пока Рут не издала неопределенный звук, призывая Рейн-Мари как-то отреагировать.
– Но, Рут, у вас огромный талант. Колоссальный, – возразила Рейн-Мари. – Скромное у вас только ваше эго.
– Ты это искренне? – с улыбкой осведомилась Рут.
– Мы можем вернуться к музам? – спросила Рейн-Мари. Она посадила Рут в машину и уселась сама, размышляя вслух: – Девять муз. Откуда же взялась десятая?
– Есть теория, что на самом деле было десять сестер, – ответила Рут. – Но одна куда-то пропала. Исчезла.
– Покровительница живописи?
Рут пожала плечами.
Рейн-Мари завела машину и выехала со стоянки, направляясь в Три Сосны.
– «Музы целый день работают в одиночестве, а под вечер собираются вместе и танцуют», – процитировала Рут.
Рейн-Мари старалась следить за дорогой, но все же бросила взгляд на Рут:
– Вы сказали это так, будто видели их.
Старуха рассмеялась:
– Это сказал Дега. Но иногда в лунную ночь на нашем деревенском лугу…
Рейн-Мари снова покосилась на Рут, на морщинистом лице которой появилась кривая улыбка.
– Свет исходил от луны или от вас? – спросила Рейн-Мари, и Рут рассмеялась.
Покидая остров Монреаль и направляясь в сторону Восточных кантонов, Рейн-Мари мысленно представляла муз. Не на деревенском лугу, а в лесной чаще. В зарослях. Девять молодых женщин, сестер, танцуют, держась за руки. Полные энергии, здоровые, радостные.
– Красивый образ, правда? – спросила Рут, словно разделяя это видение с Рейн-Мари. – А теперь представь, что кто-то стоит в стороне. Смотрит на них.
Рейн-Мари увидела круг счастливых молодых богинь. А на заднем плане стоит еще одна молодая женщина, наблюдает за ними. Ждет, когда ее пригласят в круг.
Ждет. Вечно ждет.
– Десятая муза, – кивнула Рейн-Мари. – Но если она существовала и была одной из сестер, то почему оставалась в стороне?
– Исключенная не просто из их круга, а из жизни, – сказала Рут. – Само ее существование отрицалось.
– Почему? – спросила Рейн-Мари.
– Откуда мне знать?
Старуха отвернулась и стала глядеть на бегущие за окном деревья.
Арман Гамаш прочел сообщение от Рейн-Мари о встрече с профессором Мэсси. Она писала, что профессор дал ей ежегодник колледжа. В нем обнаружилась старая фотография Клары и Питера, снятая в мастерской Мэсси. Рейн-Мари надеялась найти и фотографию профессора Нормана, но составители в том году решили не размещать фотографии преподавателей, а вместо этого поместили их работы.
Гамаш разочарованно вздохнул. Фотография, пусть и старая, могла бы оказаться полезной.
Он кликнул по одному из приложений. И улыбнулся. Это была Клара. Несомненно. Клара сияла. Ее радость была тем очевиднее, что все сидящие рядом с ней на старом диване выглядели уставшими от жизни. А за диваном стоял очень молодой Питер, одним пытливым глазом глядя сквозь облачко дыма – сигаретного, как предпочел думать Гамаш.
Потом он открыл второе приложение.
И судорожно вздохнул. Не то чтобы ахнул. Не столь драматично. Просто сделал резкий вдох.
На экране появилось лицо. Портрет. Искаженный. Не абстрактный, как у Пикассо, а растянутый, словно раздувшийся от эмоций. А эмоции изображенного на портрете человека не вызывали сомнений. Все в портрете было очевидно.
Он выл от ярости. Но не на богов. Не на небеса или судьбу. Объект его ярости находился ближе, был персонифицирован. Он стоял прямо за плечом у зрителя.
Гамаш почувствовал непреодолимое желание повернуться. Посмотреть, не стоит ли кто-то или что-то у него за спиной.
Но этот жуткий портрет не выкрикивал предупреждение, как героиня из фильма ужасов. Он выражал гнев.
Гамаш ощутил пустоту в желудке. Боль. Не ту неясную тошноту, какую он почувствовал, впервые увидев аляповатые картины Питера. То, что он испытывал, было целенаправленным, четким и безошибочно узнаваемым.
Портрет излучал безумие. Неконтролируемое, необузданное. Нечто сорвавшееся с цепи.
Оно читалось во рту. В глазах. В каждом мазке кисти.
Гамаш посмотрел в правый нижний угол.
«Норман». Это был автопортрет. Кисти профессора Нормана.
Гамаш пригляделся внимательнее.
Его телефон подал голос. Звонила Рейн-Мари.
– Арман, кажется, я забыла кое о чем написать, – начала она. – Не то чтобы забыла, но неточно выразилась.
– Я как раз собирался тебе звонить, – сказал Гамаш. – Ты это видишь?
– Что именно?
Рейн-Мари сидела в саду на адирондакском кресле, Анри растянулся на траве рядом с ней. Она только что накормила и выгуляла его, потом налила себе джина с тоником. Поставила стакан на белесый круг на широком подлокотнике.
– Портрет, который ты прислала… Ежегодник перед тобой? – спросил Гамаш.
– Да, он здесь на столе. Жуть какая-то. Нет, наверное, написано превосходно, но что эта картина говорит об изображенном человеке? Ведь это автопортрет, правда?
– Oui, – подтвердил Гамаш. – Пожалуйста, найди его снова и посмотри на подпись.
– Хочешь сказать, что его написал не профессор Норман? – спросила она.
– Это ты мне скажи, что видишь.
Судя по доносившимся до него неясным звукам, Рейн-Мари положила телефон и стала листать альбом. Потом снова взяла трубку.
– «Норман», – прочла она.
– Посмотри внимательнее.
– Как ни смотри, Арман, здесь написано «Норман». Подожди секунду.
Он услышал новые звуки, потом наступила тишина. Затем шаги и треск, когда Рейн-Мари опять взяла трубку:
– Я принесла мобильник. Постой, я открою фотографии. Чтобы увеличить.
