Гамаш ждал.
– Ох.
Это было все, что он услышал. Все, что ему требовалось услышать.
– Что ты хотела мне сказать? – спросил он.
Рейн-Мари потребовалось несколько секунд, чтобы отвести глаза и мысли от того, что она увидела.
Она опустила телефон, уронив изображение сумасшедшего себе на колени.
– Профессор Норман преподавал в колледже теорию искусства, – сказала она. – Но, по словам профессора Мэсси, он обучал студентов не традиционным теориям перспективы, эстетики и природы искусства. Он преподавал свои собственные теории.
– Да, – подтвердил Гамаш. – Теорию о месте музы в жизни художника.
– Но профессор Норман не советовал студентам обзавестись музой, – продолжила Рейн-Мари. – Он говорил им о десятой музе.
Арман наморщил лоб, пытаясь вспомнить.
– О десятой музе? Я думал, что их было девять.
– Есть теория о том, что десятая муза существовала, – пояснила Рейн-Мари. – Эту теорию и втолковывал профессор Норман. Арман, ни одна из девяти муз не олицетворяет живопись или скульптуру.
– Но это несправедливо, – возмутился он.
Рейн-Мари покачала головой, хотя и знала, что он ее не видит:
– Увы. Есть музы поэзии, танца, даже истории. Слово «музей» происходит от слова «муза». Даже «музыка» имеет тот же корень. Однако живопись осталась обделенной.
– Невероятно, – сказал Гамаш.
– Профессор Мэсси не помнит подробностей, но теория профессора Нормана состояла в том, что существует муза – покровительница живописи. Десятая муза. И чтобы добиться успеха в творчестве, художник должен ее найти.
– Ты хочешь сказать, Норман верил, что десятая муза реально существует? Что она обитает где-то?
– Я ничего такого не говорю. И профессор Мэсси тоже. Но Себастьян Норман преподавал это своим студентам. Есть кое-что еще. Кое-что, о чем говорила Рут.
– Я готов, – стоически произнес Гамаш.
Его интонация вызвала у Рейн-Мари улыбку.
– Она процитировала Дега, который говорил, что музы целый день работают в одиночестве, а под вечер собираются вместе и танцуют.
– Симпатичный образ.
– Рут представила себе, каково это – стоять в лесу и наблюдать за ними. Будучи изгнанной из их круга.
Перед его мысленным взором возник другой образ. Неясная фигура. Среди деревьев. Жаждущая быть принятой.
Но отвергнутая.
И постепенно боль превратилась в ожесточение, ожесточение – в злость, а злость – в ярость.
А ярость перешла в безумие.
А безумие стало портретом.
Гамаш опустил глаза на изображение в телефоне. Теперь, под другим углом зрения, это лицо пронзительно кричало прямо в грудь Гамаша. В его нагрудный карман.
Туда, где лежала маленькая книжка. Книжка о бальзаме в Галааде.
Который несет исцеление.
Неужели десятая муза и ее поиски свели профессора Нормана с ума? Или он уже страдал безумием, а она была его спасением, его бальзамом?
Могла ли она исцелить его?
Гамаш уставился на это искаженное лицо.
Если где и существовали грешные души, то одну из них он видел перед собой.
Глава двадцать восьмая
– Звонила Рейн-Мари, – сообщил Гамаш, вернувшись в кабинет Шартрана.
Картины Питера были уже свернуты и скромно лежали на столе.
– Что случилось? – спросила Клара, увидев лицо Гамаша.
– Вот что она мне прислала. – Гамаш протянул ей телефон. – Снимок из вашего ежегодника.
– Стоит ли на это смотреть? – скорчила гримаску Клара. – Я ведь не всегда была такой элегантной женщиной, как теперь.
Остальные собрались вокруг нее, и она включила экран смартфона.
– Вы не шутили, – заметил Жан Ги, увидев фотографию.
– Это не я, тупица, – отрезала Клара, и Бовуар впервые получил свидетельство того, что музой Клары действительно является Рут.
Сумасшедший с портрета свирепо глядел на них. Гнев исказил его черты.
– Бедняга, – первой прореагировала Мирна.
Она единственная среди них была знакома с безумием. Хотя и не подвержена ему.
Ее «бедняга» напомнил Гамашу слова, сказанные Марселем Шартраном, когда он изучал работы Питера.
«Бедняга Питер», – произнес он тогда.
Конечно, картина Питера с губами не производила такого впечатления ужаса, как портрет на экране телефона, но что-то общее между ними имелось. Словно художник посмотрел на себя в молодости и прозрел будущее.
– Профессор Норман? – спросила Мирна, и Гамаш кивнул:
– Автопортрет. Взгляните на подпись.
Они взглянули.
– Увеличьте, – велел он.
Они увеличили.
А потом в замешательстве посмотрели на Гамаша.
– Тут написано не «Норман», – сказала Клара.
И она не ошиблась. При увеличении подпись читалась совершенно ясно.
«Ноу Ман».
– Мне нужно на свежий воздух, – пробормотала Клара.
У нее был такой вид, будто ее огрели подушкой по голове. Она плохо понимала, что делает: положила телефон, снова его взяла, протянула Мирне.
Потом огляделась в поисках двери, нашла ее и покинула кабинет.
Остальные последовали за ней.
Она шла быстро, и им пришлось прибавить шагу, чтобы ее догнать, так что они растянулись за ней наподобие хвоста.
А Клара не замедляла шага, напротив, шла все быстрее. По аллеям, проулкам, мощеным улицам, боковым улочкам, куда не заходят туристы. Она шла мимо старых квебекских домов, преследуемая раздутым лицом с портрета, пока не оставила город позади.
Пока не дошла до края. Пока не осталось ничего, кроме этого места. Только воздух и река неподалеку.
Лишь тогда она остановилась.
Жан Ги подошел к ней первым. За ним – Гамаш и Шартран. И наконец, пыхтя и отдуваясь, но не собираясь сдаваться, явилась Мирна.
Клара смотрела перед собой ясным взглядом, грудь ее вздымалась.
– Что происходит? – спросила она, словно огромная река могла знать ответ. Потом повернулась к друзьям. – Что происходит?
– Есть предположение, что профессор Норман и Ноу Ман – одно лицо, – сказал Гамаш.
– Предположение? – переспросила Клара. – А другие объяснения имеются?
– Пожалуй, нет.
– Но если Норман и Ноу Ман – одно лицо, то что это значит? – спросила Клара.
