Погибнут воины. Перебьют младенцев. Уведут в рабство молодых женщин, и никто больше не вспомнит о том, что когда-то здесь, на берегу этой речушки, погибло целое кочевое племя.
* * *
Предавшись своим фантазиям, Стефания восприняла как совершенно естественный порыв то, что полковник приблизился к ней сзади и, обхватив за плечи, привлек к себе. Он был сильным и мужественным. Тем последним варваром-кочевником, который спасет ее и благодаря этому продолжит род. Спасет, защитит и возьмет в жены…
Все еще пребывая в вымышленном мире своего кочевого бытия, княгиня инстинктивно прижалась к полковнику плечами и восприняла его ласки с такой неброской женской радостью, с какой женщина ее возраста может воспринимать только ласку своего последнего защитника, своей надежды.
– Я буду гордиться тобой, – прошептала она, – узнавая, что из безвестного полковника ты становишься генералом, командующим, знаменитым полководцем степной армии повстанцев. Я буду молиться, – шептала она, принимая его несмелые поцелуи, – чтобы удача не предала тебя, а воинская слава достигла самых отдаленных столиц Европы. Чтобы, установив на своей священной земле мир и спокойствие, ты рано или поздно все же подступил к стенам моего скромного замка и с непокрытой головой ждал, пока я покажусь на надвратной башне. Наверное, это мои слишком уж немыслимые фантазии?
– Если я появлюсь у ворот вашего замка, Королева отверженных, то вряд ли стану дожидаться, пока мне откроют. По привычке возьму их штурмом, – шутливо пригрозил Хмельницкий.
– Бог-дан, – нежно произнесла Стефания, обхватив ладонями его лицо. Это «Бог-дан» она произнесла с сильным ударением на первом слоге и с таким романтическим акцентом, что полковнику, как мальчишке, захотелось, чтобы она вновь повторила его имя. И чтобы отныне он слышал его как можно чаще, и всегда – из уст этой женщины.
– Сте-фа-ния… – В его произношении имя княгини получилось слишком грубым и невнятным, однако чешка не заметила этого. Она видела своего полковника таким, каким желала видеть. Каким нафантазировала себе, сотворила в своем воображении, а посему многое не замечала и прощала. Она умела делать то и другое.
– Бог-дан…
– Сте-фа-ни-я…
Они оба понимали, сколь запоздалой оказалась эта их встреча и эта любовь. Но, чем отчетливее они это осознавали, тем яростнее тянулись друг к другу, маня и лаская… Оплакивая то, чего недополучили в молодости, и страстно любя то, что беззастенчиво оплакивали в молодые годы.
– Бог-дан…
– Сте-фа-ни-я…
– Теперь у тебя получается нежнее, – прошептала княгиня, уткнувшись лицом в полу его шерстяного дорожного плаща.
– Все равно не смогу произнести так, как чувствую.
– Да это и невозможно. По себе знаю, – улыбается Стефания.
Пылают костры. Басуют почувствовавшие свободу кони. Потрескивают под порывами ветра кроны чахлых степных деревьев. И луна, неспешно выплывающая из-за черно-синего перевала туч, освещает две затерянные посреди степи фигуры, так и оставшиеся где-то между прошлыми и будущими веками, между поколениями и цивилизациями.
– Бог-дан…
– Сте-фа-ни-я…
– Я поманила бы тебя в свою Чехию, за мощные стены замка, у которого наконец-то появился бы настоящий хозяин и настоящий защитник. Но в таком случае уже никогда не смогла бы возгордиться тем, чего ты достиг, и тем, чего еще достигнешь в этом мире.
– Перед каждым сражением я буду возрождать в памяти твой образ и молиться на него, как на икону святой заступницы.
– «Святая Стефания Моравская» – так будет называться твоя икона?
– Лучшие знатоки всех религий и вер станут ломать головы, пытаясь постичь, к какой из них принадлежит и кем канонизирована эта святая Стефания Моравская…
– Но так и не смогут добраться до грешной истины, – с улыбкой поддержала его мечтания княгиня.
Она умела улавливать и продолжать мысль. Умела подхватывать и обожествлять улыбку, умела создавать из мужчины кумира – да так, что он становился кумиром не только в ее, но и в собственных глазах. Такая женщина достойна любого монарха Европы. Владея такой женщиной, невозможно не стать королем. А став им, невозможно не посвятить остаток жизни тому, чтобы овладеть такой женщиной.
Он придет к своему трону. Он добудет корону собственным мечом и только потом предстанет пред вратами того единственного замка, который готов штурмовать всю свою жизнь. Штурмовать, не сжигая и не разрушая, а любя…
– Сте-фа-ни-я…
– Помнишь ту ночь, когда я ворвалась в твою опочивальню?
– Будь я проклят, что согласился привести к себе наложницу-грузинку…
– Напрасно. Наложница была ослепительно красивой и молодой. В этот раз Карадаг-бей по-настоящему расщедрился, – успокоила его Стефания. – Только я пришла не для того, чтобы самой увлечь тебя. И не для того, чтобы своим появлением упрекнуть тебя в неверности.
– Это была последняя моя «неверность», – покаянно поклялся Хмельницкий и, что самое странное, поверил своей клятве. И это он, которого знали не только в графских салонах Потоцких, но и во многих других аристократических кругах…
– Я вообще появилась там не в связи с наложницей, – пропустила мимо ушей его мужские, монашеские клятвы Стефания. – Просто мне вдруг стало страшно. Когда я узнала, что твоего сына пытаются оставить заложником, я испугалась. Мне показалось, что что-то там, при ханском дворе, изменилось. Вмешались какие-то третьи силы. Возможно, что-то насплетничал князь Тибор. Нет-нет, он-то как раз способен на такое. Не оправдывайте его, полковник… И они решатся отравить вас. Сейчас. Чтобы не взрастить у себя под боком полководца, перед чьим именем со временем будет трепетать весь таврический Татарстан. Меня пригнал к вам страх – вот в чем дело.
– Такая опасность, конечно, была. Но я не думал о ней.
– Еще бы! Растаяв под ласками юной наложницы, – не удивилась Стефания. – А я вот испугалась. Мной овладел страх потерять вас. Навсегда. Вернуться в свою Моравию в еще большем одиночестве, чем покидала ее, для меня это было бы невыносимо. А так я возвращаюсь, унося в душе вас, мой степной рыцарь.
– Сте-фа-ни-я…
– Бог-дан… Я возвращаюсь туда, за холодные стены своего гордого одиночества, святой Стефанией Моравской. О чем еще никто не догадывается и вряд ли когда-нибудь догадается.
– Мы сохраним это втайне не только от папы римского, но и от Господа Бога.
– Кажется, я уже сотворила себе своего Бога, да простят меня все прочие боги, на земле и небесах сущие – от Иисуса до Магомета. Теперь мне есть, кому молиться.
– Поэтому и считаю тебя своей святой.
Их губы искали друг друга. Их глаза пытались пробить взорами едва освещенный луной мрак, чтобы слиться со взглядом другого. Их руки то сплетались, то блуждали под одеяниями, терзаясь вечной тоской влюбленного тела и растерзанного любовью духа.
