– Командирам наемников подойти ко мне! – приказал он, не обращая внимания на истребление офицеров-реестровиков.
К нему подвели прусского лейтенанта, немного владевшего польским.
– Лейтенант Рунштадт, – представился он, остановившись в двух шагах от стремени гетмана. – Я последний из оставшихся в живых офицеров прусских рейтар.
– Оглянитесь на своих солдат, лейтенант.
Рунштадт молча оглянулся и несколько секунд смотрел на сливающиеся в сумраке две стоявшие друг против друга людские массы. Отсюда, с высоты небольшого холма, он еще отчетливее видел всю безнадежность положения своих соплеменников.
– Вы правы, – признал он, продолжая свои горькие размышления, – положение безнадежное.
– Мои казаки даже не станут сражаться с ними на саблях, а попросту расстреляют из пистолетов.
– Так оно и будет, – покорно согласился Рунштадт.
– Я такой же подданный польского короля, как и Барабаш, как коронный гетман Потоцкий. Я – полковник реестрового казачества, и мои воины восстали против местных польских магнатов по тайной воле польского короля.
– Это может оказаться правдой. Нечто подобное я слышал от королевского комиссара господина Вуйцеховского, который встречался с офицерами нашего полка.
– Коронного Карлика, – поддержал его Хмельницкий. – Так вот, он говорил правду. И говорил от имени короля.
– Не смею сомневаться.
– Сейчас я отведу казаков, а вы, лейтенант, обратитесь к своим драгунам. Они должны понять, что продолжают служить польскому королю. Именно королю, а не интригующей против Его Величества польской шляхте. Вы же, в чине капитана, назначаетесь их командиром и поступаете под командование полковника Ганжи, – указал острием клинка на вросшую в седло мощную коренастую фигуру победителя этого странного ночного сражения. – За службу вы будете получать вознаграждение. Поэтому жду ответа: вы согласны служить под нашими знаменами?
– Как прикажете, господин гетман. Мы будем служить, клянусь честью прусского офицера.
– Те же, кто не захочет служить в моей армии, будут казнены, но без пыток и мучений. Они примут смерть, как надлежит принимать ее воинам.
– Это справедливо, клянусь честью прусского офицера.
– Ганжа, отведи своих рубак! А вы, капитан, идите к драгунам. И не думайте, что у вас осталось много времени на их увещевание!
– Они пойдут туда, куда я прикажу, – заверил его Рунштадт. – Клянусь честью прусского офицера.
* * *
Уже взошло солнце, когда на возвышенности, прилегающей к окруженному казаками польскому лагерю, появились посаженные на татарских лошадок рослые, вооруженные ружьями и длинными саблями, закованные в кирасы прусские драгуны. Это были те, настоящие прусские драгуны, которые прибыли на Украину как наемники и на мужество которых поляки возлагали столько надежд.
– Уполномочен уведомить генерала Стефана Потоцкого, что отныне прусские драгуны служат в армии генерала Хмельницкого! – прокричал Рунштадт своим зычным басом. И несколько боевых труб подтвердили его слова мощным иерихонским ревом. – Только из уважения к генералу Потоцкому я могу сообщить, что генерал Барабаш, а также все его офицеры погибли в ночном бою! Остальные украинские драгуны перешли на сторону генерала Хмельницкого! – очертил он драгунским клинком пространство возвышенности, на которую уже восходили полк пеших и конных драгун полковника Кричевского, пеший отряд реестровиков, а также сотни под командованием Джалалии, Ганжи и Савура.
Тысячи рассвирепевших глоток породили над польским лагерем стон гнева и отчаяния. Это были стон и проклятия людей, отчаявшихся получить последнее подкрепление, а значит, осознавших свою обреченность.
Кто-то их этого лагеря стрелял в капитана Рунштадта, кто-то уже стрелял себе в висок, еще кто-то пробовал прорваться через ограждение, чтобы вступить в схватку с предателями. И в этом шуме намертво развеивались слова молодого полковника Стефана Потоцкого, чья воинская звезда закатывалась, так и не взойдя. А ведь он уже видел себя польским принцем де Конде, эдаким Александром Македонским Речи Посполитой.
– Гетман Хмельницкий дает вам два часа на размышление! – Появился у самого рва полковник Ганжа. – Два часа вам на то, чтобы выйти из лагеря, сложить оружие и отправиться туда, откуда вы пришли! При этом мы даже возьмем на себя все тяготы по охране ваших непомерно разбухших обозов! Если же не выйдете, с одной стороны на вас ударят прусские рейтары, с другой – двадцатитысячная татарская орда Ислам-Гирея. Это я, полковник Ганжа, пока что говорю словами; Хмельницкий будет говорить с вами ядрами и клинками!
37
Командный пункт Хмельницкого оказался в старой, но уже основательно подремонтированной рыбацкой хижине, вросшей в небольшой кособокий холм, сереющий на самом берегу речушки. Большую часть дня командующий проводил в шатре, поставленном на возвышенности, в миле от хижины, откуда неплохо просматривался польский лагерь, но к вечеру он обязательно возвращался сюда, к бревенчатому домику на склоне косогора; к остовам старых лодок, покоящихся между двумя небольшими полуразрушенными лабазами; к шаткому мостику, достигавшему почти середины речки.
Иногда гетману казалось, что все, что происходит там, за грядой холмов, в украинском и польском лагерях, пребывает где-то за пределами реальности. К ночи он избавлялся от мыслей о предстоящем сражении, как от кошмарного наваждения. В реальности оставались только эта хижина с остатками навешанных возле нее рыбацких сетей; пропахшие рыбой лабазы, старые лодки, две из которых он уже приказал подлатать и законопатить… Были минуты, когда ему вообще не хотелось возвращаться в находящийся в каких-нибудь двухстах метрах от хижины казачий лагерь. К чему? Отослать к дьяволу адъютантов, распустить личную охрану, съездить в ближайшее местечко или деревню да привезти оттуда моложавую вдову…
Когда-то хижина и два других строения, от которых остались только пепелища, составляли казачий зимник, один из тех, в который состарившиеся казаки отправлялись перезимовать. Гетман знал, что в этом зимнике все лето трудилась небольшая рыбацкая артель, поставлявшая рыбу в три ближайших степных зимника, а иногда и в походные казачьи лагеря. Самое время возродить этот хутор, который так и вошел бы в историю края как хутор отрекшегося от булавы гетмана Хмельницкого.
– Господин гетман, этой ночью из польского лагеря вырвалось пятнадцать прусских драгун и три бомбардира-саксонца, – нарушил его одиночество капитан Рунштадт. – Еще двое драгун схвачены польским разъездом и, очевидно, будут казнены.
– Поговорите с каждым из перебежчиков, капитан. Не почувствуете ли, что кто-либо из них подослан.
– Это прусские солдаты, господин генерал. Они не станут лгать своему офицеру.
– Мне бы такую уверенность в каждом из своих солдат. И все же, присмотритесь, поговорите. И еще… Пусть сегодня они покажутся перед валами польского лагеря, – молвил Хмельницкий, удивившись наивной доверчивости Рунштадта. – Наемники, остающиеся в лагере, должны видеть, что перебежчиков приняли не как пленных.
