– Вот увидишь, гетман: из этого арьергарда, польского коронного, только ошметья полетят! – понесся к лагерю невозмутимый, сдержанный полковник.
– Атаман Сиробаба, ты со своим войском немедленно входи в польский лагерь. Все, что там оставлено поляками, сохранить от разграбления. Лагерь закрыть, и татар к нему не подпускать. О добыче мы с Тугай-беем поговорим после сражения.
– Не волнуйся, отстоим.
– Чигиринский полк, а также сотня Орданя и полк Лютая остаются в моем резерве.
Отдав еще несколько распоряжений, Хмельницкий вновь забыл о существовании свиты и прильнул к подзорной трубе. «Только бы Зарудному удалось довести их до урочища, – прощупывал взглядом почти неуязвимый левый фланг походной цитадели. – Только бы удалось…»
Он уже предчувствовал победу. Предвкушал ее. Он полагался на смекалку полковника Кривоноса, верил неистовой люти Ганжи и азиатскому коварству Джалалии, успевшему замаскировать сотню своих драгун под татарское воинство. На тот случай, если сами татары вдруг по каким-то причинам откажутся вступить в бой, эта сотня должна была наводить ужас на польскую пехоту и обозную челядь.
Рассчитывал он и на тех нескольких своих тайных эмиссаров, что были завербованы Зарудным и которые в нужный момент готовились бежать из польской колонны, угоняя и калеча лошадей, сея слухи и панику.
Узнав вчера, что Потоцкий все же решился уйти из лагеря, Хмельницкий злорадно рассмеялся. Ничему не научили коронного гетмана уроки Желтых Вод, ничему! Но сегодня, глядя, как из-за бездарности командования идет к своей гибели одна из лучших европейских армий, гетман вдруг понял, что это его совершенно не радует. Ибо это идет на гибель армия, офицером которой он еще недавно считал себя, армия, под знаменем которой сражалось несколько поколений мужчин его рода.
Войско это конечно же обречено на гибель. Он разгромит его с той же немилосердной жестокостью, с какой разгромил корпус Стефана Потоцкого. Но при этом Хмельницкий не мог избавиться от мысли, что в этих полках пребывают сейчас десятки тысяч его соотечественников. И что его победа будет оплачена и оплакана сотнями тысяч его польскоподданных сограждан. Поэтому проклят будет ими род его, осквернены бранными словами еще не преданные тлену забытья его кости.
– Савур!
– Здесь я, гетман!
– Два оставшихся в лагере орудия придать полку Джалалии для растерзания арьергарда!
– Идешь гонцом к полковнику Джалалии! – вырвал Савур из группы казаков-порученцев молодого повстанца.
Хмельницкий в последний раз взглянул на колонну поляков.
Развернув знамена, плотно сомкнув ряды повозок и шеренги пехотных рот, под звуки барабанов польская армия, не приняв боя, уходила.
Она уходила из-под разграбленного и сожженного ею Корсуня, чтобы навсегда остаться под ним. Уходила в бесславие, в небытие.
Глядя ей вслед, ее могильщик чувствовал себя то въезжающим в «Восточный Рим» триумфатором, то клятвоотступником и предателем, удачно использующим свое полководческое коварство при трусливой наивности вражеских предводителей.
Но только это истории останется неведомым.
Польская армия уходила в… Корсунскую битву, а земля содрогалась под ней, и воронье слеталось на сабельный пир, в то время как небеса благословляли своими вещими видениями и тех, кто в этом сражении будет убит, и тех, кто возгордится своим убийством.
24
Каре, образованное повозками, пехотой и спешенными драгунами, все еще казалось Потоцкому почти неприступным. И он даже приказал оставшейся челяди браться за лопаты, чтобы насыпать за повозками валы. Но в это время случилось то, чего коронный гетман никак не мог предвидеть. Отряд все еще не спешившихся драгун, набранных из реестровых казаков, вдруг вырвался из общего каре и, демонстративно приняв сторону повстанцев, не стал переходить к ним, а тотчас же открыл огонь по охране обоза. Проходя мимо повозок, реестровики беспощадно рубили конных и пеших, и пехотинцы, которые никак не могли понять, что происходит, вместо того чтобы сопротивляться им, кричали: «Мы же свои! Побойтесь Бога, в кого вы стреляете, кого рубите, драгуны?! Мы же свои!»
– Калиновский, – приказал коронный гетман, – берите отряд и немедленно закройте брешь, образованную этими предателями! Пока в нее не хлынули казаки Хмельницкого.
– А где я возьму этот отряд? – нервно бросал польный гетман своего коня то в одну, то в другую сторону, словно бы сам искал брешь, через которую можно было бы оставить обреченную армию.
– Снимите с других участков! Введите туда артиллеристов, челядь, слуг! Ради всех святых, делайте же что-нибудь! Какого дьявола вы вертитесь возле меня?! Вы же видите брешь! Неужели не понимаете, что мы гибнем?!
– Я понял это, еще находясь в прекрасном, хорошо укрепленном лагере, который нам пришлось оставить по вашей милости.
– Сейчас не время спорить. Эй, кто-нибудь из офицеров!
Но рядом не было никого, кто бы откликнулся на его зов.
Наконец подразделения драгун и пехотинцев опомнились и начали отстреливаться, отгоняя перебежчиков все дальше и дальше. Но и повстанцы тоже прекратили стрельбу, пытаясь выяснить, что происходит. Драгунов было до двух тысяч. Ротмистр Куриловский, который вывел их, мчался теперь, размахивая повязанным на острие сабли белым платком, в просвет между казаками и татарами. И кто-то стрелял по нему, кто-то свистел ему вслед, а кто-то пытался утихомирить всех остальных, доказывая, что поляк едет к ним на переговоры.
Выстрелы затихли, как только Ганжа с пятеркой казаков ринулся ему навстречу.
– Со мной драгуны реестра! – еще издали предупредил его Куриловский. – Мы не желаем проливать кровь своих братьев по вере!
– О вере вы могли бы вспомнить чуточку раньше.
– Но все же я привел их! Вот они! – указал ротмистр на движущуюся вслед за ним лавину кавалеристов, лихую и грозную.
– Так объясни им, что они не туда наступают!
– Мы пока еще только переходим к вам, а не наступаем!
– Хорошо, воссоединяйтесь с моими казаками!
– Как бы мы не изрубили друг друга! Мы ведь в польских мундирах!
– Если кого и срубят мои казаки по ошибке, Бог им это простит, – заверил полковник.
А тем временем у штабных карет гетманов происходила яростная стычка коронного и польного гетманов.
– …О том, что мы погибаем, я знал еще в лагере под Корсунем, – всей своей мощной тушей надвигался на Потоцкого польный гетман
[43]. – Не я ли требовал, чтоб мы остались там и сражались, как подобает воинам Речи Посполитой?!
– Что же вам помешало остаться?
