Ректор в присутствии профессора Богатского (соседа семьи Мацкевич по квартире и якобы приятеля) зачитал документ с серией обвинений. К числу этих обвинений, в частности, относилась поездка Дмитрия Александровича на ст. Облучье (под Читой) в лагерь для посещения племянника Жени, который находился там, отбывая пятилетний срок заключения с 1935 года. Поездка была предпринята по настоянию сестры Валерии (Леры). Польза от поездки была лишь в моральной поддержке Жени. По-видимому, Дмитрию Александровичу инкриминировалось его сочувственное отношение к профессору Пентегову. Пентегов был освобожден из заключения в 1936 году, просидел он очень немного по уголовному, а не по политическому делу. Семья Мацкевича приютила его. Пентегов жил у них некоторое время. Потом его забрали снова и уже окончательно.
После непосредственного обращения Мацкевича в Москву распоряжением по Главному управлению учебными заведениями НКОП приказ Озерова был отменен. По новому распоряжению, Дмитрий Александрович был освобожден «…с 1 марта 1938 г., согласно личному заявлению».
Во Владивосток Мацкевич уже не вернулся.
Он с энтузиазмом работал над докторской диссертацией под названием «Технические свойства главнейших (30) Дальневосточных пород». Работа получила одобрение профессоров Лесотехнической академии и должна была защищаться в начале 1937 года.
В это же время Мацкевич получил лестное предложение занять должность заведующего кафедрой (на выбор из нескольких) Архангельского лесотехнического института и даже съездил туда, дав согласие после защиты диссертации приступить к работе.
Но, как говорится в народе: «Человек предполагает, а Бог располагает…».
Чаяниям Дмитрия Александровича не суждено было сбыться…
Во время передвижения по Ленинграду он все время ощущал на себе чей-то внимательный взгляд. Иногда он даже оборачивался, чтобы увидеть, кто за ним следует, но ничего подозрительного не обнаруживал.
Правда, пару раз он разглядел прячущегося за колонной то ли китайца, то ли японца и даже подумал: «Не Судзуки ли это?»
Он тут же отогнал от себя видения, думая и даже бормоча почти вслух:
– Ерунда какая-то. Не может быть! Где Владивосток, а где Ленинград?
Но это действительно был Судзуки, который, прячась за колонной, со злобой смотрел в спину Дмитрия Александровича и осклабился, думая про себя по-русски: «Что ты запоешь, Маскевис-сан, когда придут к тебе чекисты по состряпанному нами доносу?»
Дальнейшую судьбу Дмитрия Александровича описывает в своих воспоминаниях его сын Вадим:
«Папу арестовали на Зверинской ночью 28 марта 1938 г. Придя утром 29 марта туда с женой, мы узнали эту страшную весть. В конце 1938 г., вернее, летом, маму выслали в г. Череповец. Разрешили ей вернуться в Ленинград в 1939 г. По сообщению А.Д. Ковтуна, он видел папу в тюрьме во время прогулки. Успел только услышать от него: “Плохо, очень плохо”. Саша Ковтун (профессор Ковтун, умерший в 1985 г.) был сыном железнодорожного мастера, знакомого папы по Иману. Я помню отца Ковтуна – загорелого, рослого работягу – Даниила Григорьевича. Саша, приехав учиться во Владивосток в 1934–1935 гг., жил у папы.
По сообщению следователя КГБ (по телефону на наш запрос) в мае 1989 г. (через 51 год!) выяснилось следующее.
Папу обвинили в принадлежности к офицерской русской фашистской контрреволюционной группе. Привлекались еще 4 человека (Пирогов, Груздев, Кудрявцев и Малтызов) – всем нам совершено неизвестные, да, я полагаю, и папе тоже! Папа никого не называл. Следователь сказал Инночке: “Конечно, никакой группы не было!” Папа подписал лишь один протокол с указанием, что находился у Колчака (в звании капитана 1-го ранга). Других протоколов нет. Следователь заметил: “Вероятно, мужественным человеком был!”
Судила “тройка” 26 июня 1938 г. Расстрелян 10 июля. Где похоронен – неизвестно. В деле упоминаются родственники: сыновья, дочь, жена, мать, брат, сестра Инна.
9 июля 1958 г. (через 20 лет!) мне выдал военный трибунал ЛВО справку (988-Н-58) о том, что: “Постановление от 29 июня 1938 г. в отношении Мацкевича Д.А. отменено и дело производством прекращено за отсутствием состава преступления. Гр-н Мацкевич реабилитирован посмертно”. При моем посещении военного трибунал в 1958 г. мне показали квитанцию (с подписью папы) об изъятии при приеме в тюрьму: 7 руб. денег, обручального кольца и, кажется, часов. От предложения вернуть за это деньги я отказался.
Согласно публикации “Ленправды” (24.05.89) в районе “Безымянной дорожки” в северо-западной части Богословского кладбища хоронили погибших в июле 1938 г. В.И. Шорина и К.М. Маньковского, расстрелянных НКВД. Там же погребены и многие другие, казненные в этот период. Вероятно, там и папа. Мы так предположили с Лилечкой с большой вероятностью. Мы посещаем это место (в левом краю кладбища, почти у передней решетки на площадке Военно-медицинской академии). Это в конце Бестужевской улицы. Вероятно, могила папы рядом с памятником Шорину. Так закончилась трагическая судьба папы. Вечная ему память!».
Далее Вадим Дмитриевич продолжает:
«Судьба мамочки после возвращения из ссылки в Череповец в марте 1940 г. сложилась так. Она уже не работала, а добивалась с мая 1941 г. получения пенсии. Сохранились собранные ею интересные документы и свидетельские показания (в т. числе и В.П. Вологдина). В пенсии ей отказали. Судя по собранным мамой документам, она с января 1903 г. по июль 1909 г. служила в Главном управлении Мариинского ведомства; с сентября 1909 по ноябрь 1913 г. состояла в должности делопроизводителя правления Российского золотопромышленного общества; с 29 октября 1919 г. по 22 ноября 1922 г. служила делопроизводителем в техническом бюро Дальзавода; с осени 1924 г. по январь 1933 г. занималась преподаванием иностранных языков с Вологдиными: Вероникой, Игорем и Дмитрием; с 3 июля по 20 августа 1937 г. временно работала в библиотеке Петрозавода; с 9 февраля 1938 г. по 16 августа 1938 г. – секретарем-казначеем в группкоме союза обувщиков в Ленинграде; с 15 декабря 1938 г. по 9 марта 1940 г. работала в должности секретаря-машинистки в череповецкой конторе Госсортфонда; с 10 июля 1940 г. по 15 сентября 1940 г. – в техникуме соляной промышленности в Ленинграде секретарем учебной части. Во всех этих переходах и разных рабочих местах видна трагедия гонимой и бесправной «лишенки», из-за гибели папы.
После отказа в назначении пенсии (в июле 41 г.), ухода в армию Мити, отъезда тети Леры состояние духа ее было крайне подавленным. Она приняла дозу снотворного. Придя к ней на Большой проспект, я увидел ее спящей; думал, что это инсульт; вызвал врача, отправил в больницу Эрисмана. К счастью, все обошлось. Я посещал маму в больнице, а потом привез ее домой на Большой. Известий от Мити не было. Началась блокада. Своим и маме я принес с завода буржуйки для обогрева. Носил регулярно колотые дрова и кое-что из питания с кораблей и с обменного фонда. Когда нашу комнату на Мойке в ноябре 41 г. повредило бомбой, мы получили площадь некого Синебрюхова на набережной (в соседнем доме с Домом ученых). Хотя мы там не жили, но кое-что из вещей перевезли. Помню, как на санках с мамой везли в ту комнату какой-то шкапчик. Она поддерживала санки. Это был последний памятный мне совместный поход с мамочкой! Дальше она стала угасать. Я вызвал врача из платной поликлиники на Большом (врач – русская с яркой грузинской фамилией по мужу). В один из визитов в декабре она сообщила мне, что, увы, у мамы рак желудка. Она ничего не ела, а имевшимися крохами даже подкармливала меня, когда я приходил. В Новый год (1942) ночью я навещал маму и мы пили чай, желая счастья в будущем. 5 января она дала мне еще доверенность. В ночь с 7 на 8 января она уже потеряла сознание. Я сидел у печки, топил ее, готовил кашку, но мама не реагировала. К утру ее не стало! В комнате у нее еще оставалось немного кофе, крупы, сухариков. Значит, это была не голодная смерть! Вызванный утром врач из 27-й поликлиники на Рыбацкой улице формально выписал справку: «Смерть от дистрофии!» Он и не пытался разобраться в чем-то! Гроб я заказал на заводе мастеру Синицину. Он был завален заказами, а вскоре и сам умер. Гроб сделал огромный, не справляясь о размерах. Привез я его на санках на Большой; Лилечка уложила мамочку в него, и мы с Б.В. Плисовым повезли тело на Охту на санках. Тяжелый это был путь! Была с собой пайка хлеба и кусочек сахара. Мы делали привалы: у Театра Л. Комсомола, у Кировского моста, у Летнего сада, у музея Суворова, у Смольного. Сидели на гробе, отдыхали и чуть закусывали. За другую пайку хлеба была выкопана могила, и мы с Б.В. похоронили мамочку. Вечная ей память! Позже я поставил урну с крестом и надписью… Вещи мамы ЖАКТ потребовал перенести в склад, чтобы освободить комнату. Везти вещи куда-либо к себе у меня не было сил. Они находились на складе ЖАКТа, а потом, когда началось улучшение обстановки и мы смогли туда поехать – все оказалось разграбленным…»
