Начался обстрел. За полчаса, пока длился артналёт, они потеряли больше, чем во время боёв на Варшавском шоссе и атаки на Всходы. Когда всё затихло, их атаковала пехота с пятью лёгкими танками. Атаку они отбили. Подожгли три танка. Один подбили. К нему тут же поползли сапёры, заложили взрывчатку в ходовую и моторную части. Танк разнесло на куски. Но стоять в поле и ожидать очередного артобстрела и новой танковой атаки было, по меньшей мере, бессмысленно.
Во время боя со стороны Вязьмы к ним подошёл дивизионный медсанбат со взводом охраны. Они, считая, что вырвались из окружения, рассказали, что произошло севернее и что там творится сейчас. Снова подтвердились слова сержанта. Выходило так, что они заблудились. И не просто заблудились, а с боем вошли в «котёл», который немцы уже запечатали и укрепляли внутренний и внешний фронты. Немцы скорее всего приняли их за передовые части войск, атакующих в направлении на Вязьму с целью деблокировать окружённые там дивизии и армейские управления РККА. Что ж, атаковали они действительно решительно, словно за их спиной стояли свежие части, которые вот-вот тоже двинутся вперёд. Вот почему немцы сравнительно легко уступили им Всходы. Правда, быстро опомнились и предприняли пробную контратаку ограниченными силами. Значит, времени у них не оставалось.
Чтобы не забираться в глубину «котла», Мотовилов снова прибегнул к первому фронтовому правилу. Не медля ни минуты начали прорыв на восток. Немцы там стояли пока ещё редко. Всходы покинули с той же быстротой и поспешностью, как и входили туда. Ушли в лес. Затихли. Разведка нащупала подходящее место для перехода. Сбили опорный пункт. Пошли лесами. Тяжёлые гаубицы, оставшиеся без боеприпасов, пришлось взорвать. По лесному бездорожью тащить дальше их стало невозможно. Разобрали тракторы и тягачи. Запчасти побросали в болота. Что-то зарыли в землю, что-то порубили топорами до состояния непригодности. Дальше двинулись налегке. Разбились на несколько групп. Свой полк, вернее, то, что от него осталось, и дивизионный медсанбат Мотовилов повёл сам.
В жизни ему везло. Правда, не всегда. А ещё точнее: везло до определённого возраста. В детстве и в юности точно везло, а потом, как он вскоре заметил, повзрослевшая фортуна стала воротить от него морду. А вначале жизнь и карьера летели прямо-таки галопом! Ну кто такой он, Стёпка Мотовилов из села Успенского, что под Пензой, был бы, если бы не случай? А случай выпал такой, что в их село в 1921 году вошёл красногвардейский отряд. Да не просто отряд, а кавалерийская сотня. И командир красной сотни, увидев, какими глазами смотрит на них он, Стёпка Мотовилов, дал ему в руки повод своего коня и сказал: «Расседлай и выкупай в реке». Стёпка исполнил всё в точности. «Молодец, – похвалил его командир. – Ну, что хочешь за услугу?» И Стёпка попросил подержать саблю. Просьба парня удивила кавалериста. Когда тот вынул из ножен шашку и подал её Стёпке, в село шумно въехала ещё одна сотня. Командир кинулся докладывать, потому что из автомобиля вышел краском, как оказалось, рангом значительно выше командира сотни. И не просто краском, а сам Григорий Иванович Котовский. И второй сотней был штаб его кавдивизии. К концу дня обе сотни выдвинулись в сторону соседней Тамбовской губернии. Там в это время бушевало восстание под руководством бывшего поручика Токмакова и народного учителя Антонова. Народ, измученный поборами продотрядов, сочувствовал тамбовским. Туда тайно убегали добровольцы. Стёпку Мотовилова поразила мощь, которая чувствовалась в той дисциплине и движении красногвардейских отрядов, шедших на подавление восстания, и он сразу понял, что тамбовским против такой силы и дисциплины не устоять. Он вызвался в проводники. Да так и остался при сотне, замеченный самим Котовским. Домой заглянул только через год, уже в форме красного кавалериста, на гнедом тонконогом коне под добротным седлом. Их полк направлялся в летние лагеря, находившиеся неподалёку, и Стёпка отпросился на двое суток повидать отца и мать. Так и закрутила его военная походная вьюга, перевернула всю жизнь, наполнив её новым смыслом. Потом учёба, курсы, продвижение по службе. Всё было отдано службе. В конце тридцатых начались аресты. Но его не тронули. Служил он в ту пору в Орловском военном округе, в стрелковом полку на должности командира батальона. Однажды утром на построение не вышел комполка. Прошёл слух: ночью арестован и отправлен в Орёл. Началось следствие. Дознаватель из НКВД вызывал и его, командира первого батальона. Ничего плохого о полковнике Нестерове Мотовилов сказать не мог. Их связывали только служебные отношения. Полковник Нестеров в полк так и не вернулся. А вскоре Мотовилова как командира первого батальона назначили и.о. комполка и присвоили внеочередное воинское звание. Полк вскоре перебросили в другой военный округ и на его базе начали формировать стрелковую дивизию. В воздухе, как тогда уже в открытую говорили, пахло войной. Весной, за три месяца до 22 июня, вышел приказ о присвоении Степану Фомичу Мотовилову воинского звания полковник…
Через две недели скитаний по лесам и просёлочным дорогам они наконец вышли к Наро-Фоминску. Сто двадцать три человека личного состава, при знамени полка и всей канцелярии, с ними медсанбат сгинувшей под Вязьмой дивизии 19-й армии. В Наро-Фоминске их направили на сборный пункт, где из способных держать оружие формировали маршевые роты и тут же отправляли назад, на запад, к Малоярославцу. Когда прошёл слух, что из окружения вышел командир полка, полковник, его тут же вызвал к себе член Военного совета вновь сформированного Западного фронта.
Мотовилов находился в госпитале, на перевязке, когда пришёл посыльной и доложил о том, куда и кто его вызывает. Осколком, ещё под Всходами, когда шли на прорыв, ему вспороло сапог, царапнуло ступню, так, неглубоко, по касательной. Но рана загноилась. Нога опухла, из сапога не пошла. Сапог пришлось резать. Хирург вскрыл рану, выпустил гной, обработал, забинтовал. Сапог сдал на починку. Был у него при штабе писарь, который и забрал его изувеченный сапог. Сказал, что к утру посадит голенище на новую колодку. Так что Мотовилову пришлось ковылять в комендатуру, где ждал его член Военного совета фронта, в одном сапоге. На другую ногу надел старый солдатский ботинок на два размера больше, найденный в госпитальной каптёрке, и поверх бинтов примотал его к ступне солдатской обмоткой. Прожжённую в нескольких местах шинель как мог почистил. Когда явился в кабинет коменданта, из-за письменного стола, заваленного картами и папками с бумагами, встал человек, которого он знал по фотографиям в газетах и журналах. Мотовилов вытянулся, вскинул к виску ладонь и начал докладывать. Но человек в генеральском френче его перебил:
– Полковник! Почему вы так плохо одеты? – Узкая, тщательно подбритая с боков профессорская бородка члена Военного совета дёрнулась и застыла, подчёркивая напряжённое выражение генеральского лица.
«Надо было сапог всё же обуть, пускай бы и разрезанный», – запоздало подумал Мотовилов, мгновенно оценив обстановку и вдруг поняв, что первое фронтовое правило здесь, пожалуй, не сработает. Остаётся придерживаться второго. Чего бы это ни стоило.
Тут же, откуда ни возьмись, словно чёрт из табакерки, появился ещё один, тоже в генеральском френче, но без знаков различия, чернявый, лохматый, суетливый. То, что без знаков различия, испугало Мотовилова. «Не ниже генерал-лейтенанта», – понял он.
