Разговаривали двое.
– А мне теперь что осталось?.. Свою войну я уже провоевал. Вот так, Кондратушка.
Голос говорившего был наполнен такой тоской и безысходностью, что, услышав его, Мотовилов какое-то время не дышал.
– Орловская область под немцем. В сводке так написано. А я тут…
– Так и я тут. И командиры наши, – слабо и словно бы нехотя, возразил ему второй голос. – И вся рота.
– Вся рота… Что мне рота? Что мне рота, Кондратушка, если семья моя под немцем, а я тут? Жена, Алёна Ивановна, дети, Петя, Гриша и Насюшка, отец Алексей Никитич, мать Марфа Гурьевна, бабка моя, Ульяна Захаровна… А я отступаю от самого Смоленска и не могу ничего сделать. Я ведь в немца только и выстрелил, что позавчера, возле речки. Поздно. Что мне теперь делать, не знаю.
– Что тут сделаешь, Никита, терпи. Все терпят. Ни у одного тебя семьи на занятой территории. Не пойдёшь же туда.
– Не пойдёшь… Тут вот и задумаешься.
– Ты что? Одурел? Да твоя дорога – до первой берёзки! Первый же пост остановит – кто таков? Терпи, Никита, терпи… Я тебе вот что скажу: обороняться от врага надо войском. А один – кто ты супротив него? Вон, вчера, как навалились всей силой, да всей техникой, и – что? Какой он, немец, против такого огня? Видал ты его? Одно жареное мясо от него осталось. И то не разобрать, где человечина, а где конина. И не думай. Ишь, в голову забрал! А то я тебя вон котелком по башке.
– Детей жалко. А жена у меня, Кондратушка, первая красавица во всей округе. Такую сразу заприметят…
– Брось об этом и думать! Брось, говорю! Ох, и дурак же ты… А ну-ка, сымай брезент, чисти пулемёт! О пулемёте думать надо, а не о бабе.
В окопе завозились. Похоже, Никита действительно принялся драить «гочкис». А другой, которого Никита называл Кондратушкой, снова заговорил:
– Пополнение, видал, откуда прислали? Сибирь-матушка! Якуты! Ихние семьи далеко. И каково им тут умирать? А? Если мы побежим, за что же им тут свои головы класть? Я вот что тебе скажу, брат ты мой, увижу, не промахнусь. Ты мою руку знаешь.
– Весь, что ль, чистить? – спросил Никита уже другим голосом.
– Весь! А как ты думал? И патроны протри! Все до единого!
Мотовилов отполз на четвереньках за изгиб траншеи, немного постоял там и пошёл в сторону пулемётного окопа. Уже совсем рассвело. В туманной дымке виднелась насыпь большака. Много глаз сейчас снова и снова прощупывали эту пустынную дорогу в поле. Всем она была нужна.
Хаустов разглядел четверых. Двое сидели возле пулемёта. Двое стояли под сосной и о чём-то разговаривали. В руках у одного, одетого точно так же, как и те, которых он подстрелил на дороге, белела карта. Другой был одет в красноармейскую шинель. В какое-то мгновение Хаустова охватило сомнение: «А вдруг это наш, окруженец или дезертир, которого они используют теперь как проводника?» Но «красноармеец» снял с дерева винтовку, перекинул через плечо и сделал жест рукой. Похоже, он уходил. Куда? Отпустить его? Пусть уходит? Тогда с оставшимися разделаться будет легче. Но пулемётчики тоже начали быстро собираться. Когда один из них надел рюкзак, а другой помог ему положить на плечо ручной пулемёт, Хаустов, уже несколько минут державший его в перекрестье прицела, нажал на спуск. Пулемётчиков в любом случае необходимо выводить из дела в первую очередь. Выстрел Хаустова почти слился с другим выстрелом. Краем глаза Хаустов успел увидеть вспышку и мгновенно растаявшее сизое облачко над кустами можжевельника. Софрон не замешкался. Хаустов выстрелил трижды. Перекатился за ивовый куст, отполз ещё метров пять правее, где начиналась просека или небольшая лощина, передёрнул затвор и медленно приподнялся. Больше цели он не видел. Софрон, насколько он смог проконтролировать схватку, тоже сделал не больше трёх выстрелов. Значит, немцев было шестеро. Вначале он видел только четверых. Хотя, возможно, Софрон несколько раз промахнулся.
«Ну вот и всё», – подумал Хаустов и хотел было подняться и сделать Софрону знак, чтобы тот шёл вперёд. Автоматная очередь опередила его всего на долю секунды. Первая мысль: «Кого-то не добили». Пули защёлкали по берёзовым стволам, сбивая молодую бересту и ветки. Значит, немец стрелял в него. «Если так, то надо и дальше поиграть в эту игру, – решил Хаустов. – Софрон его добьёт. Надо только помочь ему, отвлечь внимание автоматчика на себя». Он вскочил на ноги и сделал перебежку за дерево, которое приметил заранее. Пули с опозданием на ту же долю секунды, что и в первый раз, зашлёпали по деревьям, разбрызгивая хлопья коры. Теперь очередь прошла ниже, прицельно, как раз по центру корпуса, и, если бы Хаустов замешкался или решил пробежать ещё два-три шага, лежал бы сейчас с пулями в животе. При его росте – это как раз живот. Чуть выше пупка, определил он, прижавшись виском к холодному сырому моху, который рос здесь везде, даже под деревьями и кустами. Мох помогал ему, он глушит все звуки, так что передвигаться можно было совершенно бесшумно. Автоматчик не видит Софрона, он охотится за ним, за Хаустовым. Но пока не видит его и Софрон. «Часовой! Это же часовой, – догадался Хаустов. – Как он о нём забыл? Они ведь могли оставить часового замыкающим, и его задачей было уйти с места стоянки последним».
По вспышкам выстрелов Хаустов определил, что немец сидел в овраге. Но пока невозможно было понять, на какой его стороне. «Бросить гранату? Расстояние позволяло. Но граната может не долететь, мешают кусты и берёзняк».
Хаустов лежал неподвижно. Возможно, немец его держал на мушке. Стрелять тоже неудобно. Заросли березняка и кустарник ловили пули, гасили очередь. Стрелять надо наверняка. А значит, затаиться и ждать. Поймёт ли его решение Софрон? Хотелось верить, что якут не допустит ошибки в такой охоте. Стрелял немец хорошо. К тому же овраг помогал ему незаметно перемещаться. Он, конечно же, понял, сколько их здесь. И не боится. Значит, чувствует и свои силы. Не уходит. Ждёт.
Ждал и Хаустов. Он протёр носовым платком окуляры прицела, примял впереди куртинку разросшегося на муравьище моха и замер. Одним глазом он поглядывал в прицел, а другим прихватывал всё остальное пространство, лежавшее перед ним. Дым от выстрелов уже давно рассеялся. Нервы тоже успокоились. И мир, окружавший профессора Глеба Борисовича Хаустова, принял свои обычные формы и очертания. Лес. Вернее, лес в конце октября, с остатками первого снега на плотно слежавшейся листве. Запах прели. Под листвой ещё тепло, и почва усваивает питательные вещества очередной осени. Земля остынет чуть позже, когда начнутся морозы. Ему уже не верилось в ту реальность, частью которой он был и сам, здесь, в прекрасном лесу, наполненном тишиной и запахом прелой листвы. Профессор любил эту тишину, она одновременно и напоминала ему о его возрасте, уходящих в небытиё прошлого летах, и примиряла с неизбежным. Любил запахи осеннего леса. Их невозможно было разделить – опавшая листва каждого дерева и каждого кустарника пахла по-особому. К терпкому запаху прелой листвы примешивался тонкий и лёгкий, как полуденный ветерок, запах молодой бересты. Откуда-то тянуло перестоялыми грибами. А может, предложить этому, последнему, чтобы бросил свой автомат и выходил из оврага с поднятыми руками?
