Автомат отстрелял остаток обоймы, пять или шесть патронов. Средняя очередь. Фон Рентельн быстро поменял рожок, взвёл затвор. Нет, он ещё будет сражаться. И тем, кто сейчас обкладывал его, перемещаясь за кустарником и деревьями с целью сближения и верного выстрела, ещё надо пережить его. Доказать своё превосходство. В том числе и в праве любить эту землю, этот лес, пахнущий родиной, и город, к которому ему, Эверту фон Рентельну, пришлось идти двадцать лет. Кто из них, стреляющих сейчас в него, как в дикого и чужого зверя, имеет сейчас большее право любить этот город?!
И когда с противоположной стороны оврага закричали по-немецки: «Солдат!» – и предложили бросить к ногам оружие, он вспыхнул такой яростью, что новая обойма в автомате опустела в несколько секунд.
Голос был знакомым. Но это, как показалось ему, уже начинался бред. Если бы они закричала по-русски, он отреагировал бы спокойнее. Слова врага, и произнесённые по-русски, могли стать последними словами, обращёнными к нему. В последнее время он мало говорил по-русски. Хотя сюда он стремился в том числе и затем, чтобы каждый день слышать родную речь и разговаривать с русскими людьми. Для общения с товарищами по роте вполне хватало немецкого. С Андрэ… С Андрэ он действительно порой разговаривал по-русски. Но немного. Перекидывался двумя-тремя фразами на заданную тему. Тренировки в рамках полигона, только и всего. Когда шли по занятым деревням и городам, по-русски он старался не говорить. Однажды, на окраине Смоленска, он окликнул женщину средних лет. Возможно, они были ровесниками и многое повидали в этой жизни.
– Вы – русский? – закричала она.
Он замолчал и сделал знак рукой: нет.
– Вы – русский! Будьте вы прокляты! Иуды! Иуды! Иуды!
Кто была эта женщина? Что довело её до состояние безумия? Горе? Утрата близких? Зверства тех, кого она считала людьми?
Фон Рентельн снова перезарядил автомат и снова подумал: неужели всё закончится здесь, в сыром болотистом овраге?
Баденец между тем демонстрировал успехи: ещё минута, и он исчезнет за поворотом, а там начнётся пойма, заросшая ивняком и черёмухами. Как буйно она, должно быть, цветёт по весне! Если баденец не окончательно впал в отчаянье и сохранил хотя бы немного рассудка человека, у которого не всё потеряно, он затаится именно там. А потом, когда большевики уйдут, ему ничего не стоит вернуться к своим.
Потом он начал думать о том, как завершить свой поход на родину. В СС выдают ампулу с ядом. У всех офицеров она зашита под воротником – очень удобно. В гранатной сумке, в кобуре, он хранил свой револьвер. Свой талисман – память о том прекрасном мире, в котором он когда-то жил и который защищал до последней возможности.
Но сейчас надо было помочь парню из Бадена. Ему совсем немного лет. Он мог быть его сыном. У него пронзительно-голубые глаза человека, который искренне верит, что жизнь – это счастье…
Глава восемнадцатая
Немец стерёг каждое движение Хаустова. Стоило ему переползти на шаг-другой вправо или влево, тут же следовала очередь. Хаустов же его никак не мог засечь. Автоматчик умело менял позицию. Очередь – и тут же смещался вправо или влево. Софрон тоже молчал. Оставалось одно: подползти как можно ближе к краю оврага, найти место, где кусты ивняка пониже, и перекинуть через них гранату. Но, как только он в очередной раз привстал на локтях, чтобы наметить маршрут перебежки, немецкий автомат плеснул из оврага тремя короткими торопливыми очередями. Немец держал его на мушке. Одна из пуль перерубила сухую трубку таволги в двух сантиметрах от обреза каски, а вторая, кажется, всё же задела. Она прошла через шинельное сукно на спине. И входное, и выходное отверстия Хаустов нащупал дрожащими пальцами. Боли не чувствовал. Но спина и плечи занемели.
У Хаустова с собой были две гранаты. Он достал одну из них и разогнул усики чеки. «Кроме как гранатой, – понял он, – его не взять. Будет держать их на мушке, пока патроны есть. А патронов, судя по тому, как он их расходует, у него под рукой достаточно».
И в это время выстрелил Софрон. Выстрел получился спаренный, словно стреляли двое. Хаустов, мгновенно сообразив, что более удобного случая, возможно, судьба ему не подарит, вскочил на ноги, пробежал несколько шагов вперёд и влево, где начиналась лесная коровья стёжка, ведущая именно к оврагу и где над ней светилась серым небом узкая просека, на ходу вырвал чеку и бросил в ту просеку ребристое тельце гранаты. Автоматную очередь он услышал, когда уже лежал, уткнувшись лицом в размокшую от дождей и сырого снега корку стёжки, довольно глубоко выбитую коровьими копытами. Следом за размеренной очередью автомата бахнула в овраге граната. Хаустов снова вскочил, перебежал к краю оврага и заглянул вниз.
Немец в камуфляжной униформе «древесной лягушки» лежал на противоположном склоне. Рядом дымилась небольшая воронка. Автомата в руках «древесной лягушки» не было. Хаустов прыгнул вниз. Через мгновение он уже поднимался на противоположный склон. Но и немец уже стоял на ногах. Похоже, осколки гранаты, разорвавшейся в двух шагах не очень-то задели его. Немец пошатывался и смотрел на Хаустова мутными глазами окаменелой ненависти.
– Руки! Подними руки! – приказал Хаустов; теперь он говорил по-русски, потому что знал: уж это-то, и теперь, немец поймёт и без перевода.
Когда их взгляды встретились, оба замерли. Но оцепенение прошло сразу, как только они услышали хруст шагов и голоса. Это разведчики окружали овраг.
– Ну, здравствуй, подпоручик Фаустов, – сказал один из них.
– Здравствуй, Эверт, – ответил другой. – Вот и свиделись. Зачем ты вернулся?
– Чтобы подышать воздухом своей родины. А заодно взглянуть, как ты тут комиссаришь. Хотя, судя по твоим петлицам, высоких степеней у товарищей ты не выслужил. Или на тебе чужая шинель?
– Моя. А на тебе чья?
– Как видишь, немецкая. Но под ней кое-что есть. – И сказавший это, расстегнул верхние пуговицы камуфляжной куртки, бережно вытащил и положил на ладонь серебряный крестик на чёрной тесьме. – Если ты помнишь, это не простой крест. Это – крест брата. Мы побратались с ним на крови. Сразу после того как мы расстались, меня с простреленным плечом отправили в лазарет, а он пошёл в бой. Больше мы не виделись. Двадцать с лишним лет.
– Да, целая жизнь прошла.
– Наверное, ты прав. Бессмысленно упрекать друг друга. Ты прожил свою жизнь здесь, среди большевиков. Я – там. Ты, возможно, тоже принял их веру. Ты стал одним из них?
– Нет, Эверт.
– Не верится, что тебе удалось этого избежать и не сгинуть в их концлагерях.
– А ты? Ты стал фашистом?
– Нет. Я просто русский человек. Среди этого хаоса. Сейчас мы не сможем найти друг в друге общей правды.
– Да, Эверт. У каждого из нас она своя.
– «Лучше бы им не познать пути правды, нежели, познав, возвратиться назад». Я думаю, что один из нас стоит перед чудовищной пропастью: убив другого, он не сможет забыть этого до конца дней. Ты, должно быть, полагал, что Гражданская война давно закончилась.
