– Мне известно только то, что дивизия при выходе понесла большие потери. Командир дивизии полковник Калинин то ли убит, то ли тяжело ранен. Смена подойдёт завтра к утру.
– Кого ж они собираются менять? Если сегодня… Ладно, лейтенант, я сейчас напишу донесение. Передашь в штарм…
Его переполняло негодование. Как они там, в штабах, могут отдавать приказы, не зная реальной обстановки на передовой?! Какая атака?! Кем и чем атаковать? У артиллеристов выбиты и искалечены почти все орудия. Уцелели только две батареи, стоявшие на закрытых позициях в глубине обороны. И они теперь – последняя надежда, если немцы до вечера снова пустят по большаку танки. В роте полтора взвода штыков. Мотовилов с этими силами не сможет обеспечить даже боевое охранение батарей. А противотанковые пушки – последняя возможность остановить танки.
Мотовилов достал из полевой сумки блокнот, быстро начал писать: рота приняла бой… вышла из боя во столько-то… потери такое-то… наступать на Малеево при наличии превосходящих сил противостоящего противника считаю нецелесообразным. Подпись: командир боевого участка – старший лейтенант Мотовилов. Он знал, как воспримут в штабе армии его донесение. Но другого он написать не мог. Если бы рядом был младший политрук Бурман, он что-нибудь бы подсказал. Более разумное. Но Бурмана он не видел во время боя, не было его нигде поблизости и теперь.
Атаку на Малеево Мотовилов задержал на три часа. «Пусть немного стемнеет», – решил он. То, что в темноте слепыми окажутся артиллеристы, нисколько его не смущало. Батарее он приказал оставаться на закрытых позициях. С собой взял связистов и командира батареи – для корректировки огня. Артиллеристы откроют огонь по центру деревни и по переправе в нужный момент, когда взводы вплотную и скрытно подойдут к Малееву. Бросок – после артподготовки по сигналу «красная ракета». Но, пока не стемнело, батарея должна была пристреляться. С лейтенантом и двумя связистами, прибывшими от артиллеристов, на разведку Мотовилов послал группу Хаустова. Перед тем как выступить к Малееву, построил остатки роты в лощине среди берёз, поставил задачу и сказал:
– Ну, ребята, не робеть. Я всё время буду рядом с вами.
Вечером солдаты сапёрной роты затопили баню и после ужина группами по пять человек отправились на помывку. Первыми в баню пошли офицеры.
Гауптман Хорнунг, даже после русской бани с веничком, чувствовал себя неважно. Не помогла и рюмка хорошего французского коньяка. Чистое бельё на чистом теле, прибранная горница более или менее опрятного дома в середине деревни, которую выбрали для штаба и его, командира передовой роты, квартирьеры, коньяк, тепло и нежно играющий в крови, конечно же, прибавляли к тому, что он на сегодня имел. Но потери, понесённые сапёрами в неудачной атаке на Екатериновку с целью дальнейшего выхода на железнодорожный разъезд, были удручающими. Рота простилась с товарищами сразу после выхода из боя. Убитых погрузили в фургон и увезли в сторону Высокиничей. Там уже три дня Вюртембергская дивизия хоронила своих павших товарищей.
Покончив с необходимыми делами минувшего дня, Хорнунг достал из портфеля толстую тетрадь, изготовленную в переплётной мастерской год назад в его родном городе специально для записей на каждый день. Тетрадь была сшита из трёх или четырёх, обрезана под более удобный формат и переплетена в тонкую коричневую кожу с тиснением. Тетрадь Хорнунг открывал каждый день, обычно вечером, чтобы внести очередную запись и ею подвести итог прошедших суток. Характер последних записей в тетради гауптмана Хорнунга изменился. Записи стали более краткими и беспокойными. Он скрывал от сослуживцев и начальства, что ведёт дневник. Поэтому писал предельно откровенно.
Сегодня Хорнунг решил сделать более подробную запись произошедшего. Для этого налил и выпил ещё одну рюмку «шедевра Франции», как называл коньяк майор Хольм, его бывший командир и фронтовой товарищ. Вальтера Хольма он похоронил в августе под Смоленском. Бедная Берта, бедные дети… «Но что ждёт нас?» – в следующую минуту подумал Хорнунг. Как хорошо было в Ле Кресо, вспомнил он своё пребывание во Франции. Теперь это казалось сказкой. Ещё бы. К Вальтеру часто приезжала Берта с младшей незамужней сестрой… Кто бы мог подумать, что нынешнее лето так быстро закончится. И – чем? Промозглой слякотью и ранним снегом в центре России.
И второй рюмки оказалось мало. Он налил ещё и тут же выпил. «Если писать правду, – подумал Хорнунг, – невозможно не пить». И вспомнил библиотеку отца, огромные до потолка шкафы, заполненные толстыми переплётами с золотым тиснением. Некоторые книги были толщиной с приклад винтовки системы «Маузер», и одно и то же имя поблёскивало состарившимся золотом и на двух, и на четырёх таких маузеровских переплётах. О да, и Гёте, и Шиллер были большими выпивохами. Иначе как всё объяснить?
«20.10.41. Сегодня мы снова пытались атаковать. Вначале всё шло хорошо. Нашу роту и роту гренадеров пехотного полка, который наступает на нашем направлении, поддерживали танки из корпусного резерва. Во время атаки была отрезана и затем уничтожена миномётным огнём группа иванов численностью до взвода. Когда мои солдаты окончательно подавили их сопротивление и захватили окопы, мы увидели чудовищную картину. Два десятка трупов людей в красноармейской униформе летне-осеннего образца. Иванами их назвать можно лишь с большой натяжкой. Все убитые, кроме офицера и двух сержантов, имели ярко выраженный монгольский тип лица. Захваченный пленный пояснил, что убитые принадлежат к одной из северных народностей СССР. Переводчик Ружински, неплохой знаток России и истории этой страны, пояснил, что это якуты, одна из ветвей средневековой монгольской Орды, которая несколько веков свирепствовала в здешних степных просторах. Переводчик также сказал, что русский пленного якута весьма плох. Видимо, они все приняли решение умереть на этом рубеже. Каждый из них был привязан верёвкой к дереву или ветке кустарника. Даже при беглом взгляде понятно, что этот обряд имел больше религиозное значение, чем буквальное. Потому что у каждого красноармейца-монгола на поясном ремне был охотничий нож. Ружински привёл аналогию североамериканских индейцев племени шайеннов, у которых бытует нечто подобное. Воины, которые жертвуют собой ради своих товарищей и ради спасения семей, чтобы задержать врага, привязывают себя к деревьям на ключевых тропах и дерутся на том месте, где стоят, до конца. Их называют Воины-Псы. У них существует кодекс чести, который предписывает правила поведения. Эти правила незыблемы. Нечто вроде смертников самураев в японской армии и СС – в нашей».
Хорнунг перечитал последнюю фразу. Посмотрел на пустую рюмку, слегка окрашенную по ободку донышка янтарём «шедевра Франции» и тщательно зачеркнул сравнение. Но через минуту, выпив ещё одну рюмку, написал следующее:
«Их невозможно победить. Потому что пленный, которого солдаты вытащили из-под трупов его товарищей, отказался уходить с нами и показал на обрывок своей верёвки. Он сказал, что должен остаться здесь, со своими мёртвыми.
Уже мало кто верит, что зимовать мы будем в Москве или хотя бы в Серпухове. Об этом никто не говорит открыто. Но в глазах моих лейтенантов и солдат растерянность и тревога. И с каждым днём это чувство всё сильнее овладевает ими. Солдаты всё неохотнее покидают захваченные деревни с уцелевшими домами и исправными печами. Когда им говорят, что там, на востоке, их ждут более уютные квартиры, они молча отворачиваются. А между собой поговаривают о том, что лучшее, что их ждёт на востоке, землянка в мёрзлом поле. О русских морозах рассказывают невероятное.
