– Не нужно, Петр, не звони.
Миновав крохотные темные сенцы, я вошел в тусклый, освещенный прикрученной керосиновой лампой, довольно узкий коридор, который мы называли комнатой дежурного. На стенках, между дверьми в столовую, в канцелярию и в спальню, висели планшеты с положенной документацией, а в простенке между окон стоял столик с коммутатором.
В дежурке – никого. Из спальни доносился басок прапорщика Терюшина:
– Переждать, говоришь, надо бы. Знаешь, по осени и баба умная. Шторм-то их на полпути застал.
Терюшину возразил Гранский:
– Нас погоду предсказывать по местным признакам учили.
– Что верно, то верно. Только, видать, не усек на этот раз и сам. И то подумать, разве всякий раз усечешь? Я уж тут, на этом самом Кольском, сызмальства, а года три назад меня едва не задуло. Случай спас: дед Савелий до ветра вышел. У самой его уборной я лежал обезноженный. Время уже весеннее, день силу набирал. На обогреватель уже наблюдателей высылали. Сбегаю, решил, проверю, все ли там в порядке. Ночью ушел, чтобы к рассвету, значит, там быть.
– Спали или бодрствовали? – перебил прапорщика вопросом кто-то из солдат.
– Ишь ты, спали! Службу несли. Что, они хуже тебя были, да? – сердито ответил старшина и продолжил привычным баском: – Почаевал там, позвонил на заставу, что выхожу, значит, и пошагал. На самой середке пути – моряна налетела. Заряды – хоть глаз коли. А прежде никаких примет не заметил. Только когда с заставой говорил, в трубке слишком потрескивало. Ну, подумал, контакт какой, связистам, стало быть, сказать следует. Даже пробрать их намерился. А оно – вон от чего.
Помолчал немного, как бы давая понять, что сейчас речь пойдет о самом главном, и вновь забасил:
– Все как положено поступил. На линию связи вышел и с розетки позвонил: иду, значит, все в порядке. А порядка не вышло. Обезножил. Первый раз в жизни так получилось: понимаю головой, что идти нужда, иначе пропаду, а ноги, что твоя треска моченая. Полкилометра всего до становища, а мне – хоть ложись и помирай. Глоток бы горячего чая, да хлебца кусочек – чуток силенок добавилось бы. Да где взять хлеб с чаем? Теперь без НЗ не хожу, да и вам всякий раз твержу, что нужно кусок хлеба и сахару чуток в кармане держать, когда на границе. Но тогда не клевал еще жареный петух в мягкое место.
На этот раз замолчал минут на несколько, будто испытывая терпение слушателей. Заговорил подавленно, словно вновь оказался в том страшном положении:
– Сцепил зубы, кулаки сжал – иду. Правильней будет – ноги переставляю. А как увидел сквозь заряд дом деда Савелия, так вроде кто по ногам вдарил дрючком. Потом, помню, полз. Я еще думал, раз на заставу звонил, не вдруг хватятся. Околел бы, но не случай. Дед Савелий до сих пор удивляется: надо же, говорит, приспичило вдруг. Живот его, видать, телепатией наделен.
– Вы же один, а они вдвоем были, – жестко проговорил Гранский. – А погиб, между прочим, только один.
В казарме стало тихо-тихо. Мои шаги гулко вспугнули тишину – солдаты, тесно сидевшие на кроватях нижнего яруса, повскакивали, дежурный вскинул руку к фуражке и начал было докладывать по форме, но я остановил его и сказал остальным:
– Сидите, сидите.
Я тоже сел на кровать напротив Гранского. Пока я слышал мнение только одного ефрейтора о случившемся, с ним и начал разговор:
– Начальник заставы винит себя в том, что не оставил Силаева. Добрался бы до поста наблюдения, дал знать на заставу. И найти Силаева было бы легче. Минимум часа на два раньше помощь бы пришла.
– Теперь-то всяко можно прикидывать, – пробурчал ефрейтор Ногайцев. – Только вот товарищ прапорщик приводил мне как-то умную пословицу.
Вот тебе и еще одно мнение вслух. И кого? Самого, как мне казалось, рассудительного парня. Значит, нужно переубеждать
– Я тоже слышал ее. Мудрость пословицы неоспорима. Но мысль, которую высказал мне начальник заставы, владела им и там. Решиться только не смог. В этом он сейчас себя винит. В остальном, поверьте мне, он сделал все. Боролся до последнего.
– Мы верим, – успокоил меня Слава Ногайцев. – Вернется ли только то уважение к капитану, какое было? Трудно все. Сложно.
– Мы – поверим, – угрюмо подтвердил Гранский. – Только вы сами вдумайтесь, что кроется за словами начальника заставы? Так ведь любую трусость оправдать можно.
– Зачем же хуже думать о людях, чем они есть? Честность свойственна людям.
– Пока, к великому сожалению, не всем.
– Нечестный честного не поймет, – ответил я Гранскому и пожалел. Зачем? Нет у меня основания обижать человека только за то, что он пытается, как, впрочем, и я сам, разобраться в случившемся. Я еще не знал, как уместна была моя фраза, не знал истинной причины этой откровенной неприязни к Полосухину. Многого я тогда еще не знал…
Вздрогнули стекла. Тяжелый вздох прокатился за стенами казармы, и засвистело, завыло во дворе, кинуло в стекла пригоршни жесткого снега, и, будто испугавшись налетевшего заряда, резко позвонил коммутатор. Дежурный выскочил в коридор. Крикнул оттуда:
– Товарищ старший лейтенант, жена вас.
– Где ты? Что там еще случилось?
– Здесь. На заставе? Ничего. Все в порядке.
– О, господи. Сколько времени не был…
– Приду я. Как все наряды позвонят, я – домой. Ты спи.
– Ясно. Разъяснил.
– Не обижайся. Приду. Куда денусь?
Глава шестая
Пролетел десяток шальных суток. Дозор по берегу или проверка нарядов, сон урывками, подготовка к беседам на партмассовой, к докладам на комсомольских собраниях и на бюро – и вот уже боевой расчет; стало быть, заспешили минуты и часы новых суток, таких же беспокойных, в которых снова не хватит нескольких часов, чтобы все успеть сделать, что задумано и что сделать просто необходимо. Я так и не побывал в становище, не встретился с дедом Савелием. Собирался к нему сегодня. Занятия по следопытству проводит капитан Полосухин, и у меня, стало быть, несколько часов свободных. Еще, правда, конспект к следующей теме политических занятий не готов, но для этого впереди оставалась целая ночь. Однако и на сей раз поход к деду Савелию пришлось отложить: нарушил все планы дежурный по отряду, который сообщил, что к нам в ближайшие дни выедут офицеры штаба и политотдела.
Наконец-то. Разберутся и скажут окончательное слово. А то просто жаль начальника заставы. Извелся. Сам-то он давно определил степень своей вины, но ему наверняка не безразлично было, что решит начальник отряда. Оставит ли на заставе? Полосухин за эти дни осунулся, хотя куда уж – суховат и без того. Еще молчаливей стал.
Я позвонил ему домой.
– Готовится к выезду комиссия. На нашем корабле. Приказано быть готовыми к встрече.
– Хорошо. Будем спускать катер. Сегодня.
