Но не тронулся с места. Проворчал:
– Чуть восход не прозевали.
Повернувшись к востоку, стал смотреть на реку, лед над которой еще более посветлел, затеплился голубоватым светом. Представилось, что широкая бело-голубая капроновая лента брошена на хмурые скалы, и они расступились, чтобы она расстелилась во всю свою широту, а она, благодарная им, источала свою ласку, словно хотела, чтобы скалы расправили нахмуренные лбы, припушенные снежной сединой. И в самом деле, они вдруг заискрились неуемной радостью, словно откликнулись на призывную ласку закованной в лед реки.
Нигде солнце не бывает столь ярким и холодным и никогда его не встречают с таким восторгом. Даже скалы перестают хмуриться.
Солдаты тоже смотрели на озарившийся горизонт, на золотой пучок солнечных искр, на посветлевшие горы и ждали, когда появится само солнце. И вот узенький серп холодной красноты поднялся надо льдом и тут же, быстро, буквально на глазах, принялся толстеть, наливаться жаром – через несколько мгновений яркий огонь полыхал вполнеба, слепя глаза, наполняя все вокруг радостью жизни. Кто-то из солдат крикнул: «Ура!» – все возбужденно подхватили, но тут же умолкли: слово ледяной водой окатили всех слова ефрейтора Гранского. Тихие, со вздохом:
– Миша тоже бы порадовался…
Вот так все эти дни. Не дает забыться. Вроде бы не так дружен был ефрейтор с Силаевым, и надо же, переживает как.
А капитан Полосухин снова пропустил мимо ушей реплику Гранского, продолжал еще несколько минут задумчиво смотреть на искристое солнце, как будто хотел навечно запомнить тот восход, затем позвал меня:
– Пошли, Евгений Алексеевич.
Дед Савелий встретил нас на крыльце. Меня он буквально поразил: губы неестественно яркие, как горячие угли, а над этими яркими полосками нависли, подчеркивая яркость их, седые пушистые усы; все лицо его – лоб, щеки и даже подбородок были в глубоких задубленных морщинах, словно по лицу прошелся с сохой пахарь, а бороны еще не ставил. Дед был невысок ростом, нескладный какой-то, угловатый. На нем была голубая ситцевая косоворотка, байковые брюки, заправленные в белые мягкие чесанки. Разглядывал он меня бесцеремонно, приговаривая:
– Дай погляжу, какой ты из себя? Глянь ты, обыкновенный, не занозистый с виду. Руку-то протяни, руку. И по руке – прост. Чего, стало быть, друг мой ситный, службу здесь начинаешь? А? Молчишь? Ты не молчи. Ответь как на духу.
Я даже не догадывался, в чем грех мой смертный, требующий непременного раскаяния, стоял и не знал, с чего начать исповедь. А Полосухин улыбался, слушая, как дед петушисто наседал на меня. Пришел все же на помощь:
– Недосуг ему, Савелий Елизарович, все было.
– Эка, занятой! Иные все, кто служить сюда приезжал, к кому перво-наперво шли? То-то! Белка в колесе и та не только под ноги глядит. Ишь ты, защитник! А сам тоже – тупик лапчатый. Мерзлого, так Савелий Елизарович на горбу неси, а как жизнь возвернулась, к деду дорогу запамятовал?! – и не дожидаясь ответа, решив, что достаточно пробанил нас, крикнул громко и приветливо: – Наденька, Надежда Антоновна, гостей жданных шелонник занес. Готовь самовар.
К нам тоже с лаской.
– Проходите в светелку.
Миновав довольно большую и хмурую комнату с внушительной русской печкой, мы оказались в маленькой комнатке с одним окном, через которое струились веселые солнечные лучи. У оконца стоял небольшой письменный стол, на котором стопкой лежали ученические тетрадки, учебники и последние номера «Роман-газеты». Во всю стену напротив стола – самодельный, но весьма ладный стеллаж, буквально набитый книгами. Я невольно сравнил его с книжной стенкой, которая стояла в кабинете моего отца: книги в ней были расставлены и по цвету, и по размеру (этого добилась мать, несмотря на протесты отца); здесь же никто не заботился о внешней привлекательности – к внушительному в кожаном переплете с медными застежками старинному фолианту примостились тоненькие брошюрки, потрепанные и совершенно новые. Когда же я присмотрелся, то понял, что и фолианты, и брошюры – все на одну тему: освоение Заполярья русскими промышленниками и мореходами.
Поистине редкие старинные книги стояли на стеллаже: А. Фомин «Описание Белого моря», И. Бережков «О торговле Руси с Ганзой до конца ХV века», Н. Боголюбов «История корабля», К. Тиандер «Поездка скандинавов в Белое море», несколько выпусков серии «Северные полярные страны». Это были тоненькие, очень популярно написанные книжечки, выпущенные специально для сбора денег на поиски экспедиций Брусилова и Русанова, затерявшихся во льдах Арктики.
Следующая полка – К. Валишевский «Петр Великий» (издание дореволюционное, которое я прежде читал), за которым стоял десяток иностранных изданий на английском языке, потом уже шли книги советских авторов: В.А. Перевалов «Ломоносов и Арктика», А.В. Ефимов «Из истории великих русских географических открытий», И. Ставницер «Русские на Шпицбергене» и совсем недавно изданная книга К. Бадигина «По студеным морям». Почти во всех книгах – заложки. Либо пожелтевшие и погнутые, либо совсем новые – твердые, отрезанные от праздничных поздравительных открыток.
– Что, сынок, не видывал прежде такого богатства? – с гордостью спросил дед Савелий. На лице довольная улыбка, глаза прищурены: «Эко, дескать, в становище, а вишь ты».
– Валишевского читал. И «Северные полярные страны» очень любил в детстве. Отец рассказывал, нарасхват они шли. Платили, кто сколько мог. В большинстве – намного дороже цены.
– Иначе-то как же? Отзывчив русский народ на беду. Ой, как отзывчив. У царей, вишь ли, не достало денег, чтобы помощь своим подданным осилить, а народ последнюю копейку отдавал. – И вдруг оживился: – Ты читал, говоришь, французишку Валишевского? Тогда ты поймешь обиду нашу поморскую на Петра. Теперь хоть с тобой душу отвести можно будет, не то что с упрямцем этим, – дед кивнул на Полосухина. – Я ему одно, он – свое. В школе. В учебнике.
– Верно, мне не пришлось читать ни французов, ни славянофилов, ни сторонников Петра. Родители у меня рабочие. Не до книг. Впору себя прокормить. Школа да училище – вот мои университеты. Здесь, верно, много у вас прочитал, но… Не могу я, Савелий Елизарович, принять твою точку зрения. Уверен я: Петр для России – эпоха. Пробудил он Россию от спячки.
– Она, мил человек, никогда не спала и даже не дремала. Зачем ее насиловать он начал? Пособить бы, подтолкнуть чуток, разумно, так с песнями и хороводами богатыри русские встретили бы утро восходящее, а так ведь – под кнутом да под палками стонали, головы не плахах теряли, на дыбах мучились, иноземцам паршивеньким, напудренным вынуждены были кланяться, спину гнуть да шапки ломать. Иль богатырей на Руси недоставало, иль мастера перевелись лодьи да кочи строить, иль русский язык обеднел, чтобы «брамселя» заморские к нам везли?! Испокон веку перед нами, поморами, заморские капитаны шапки скидавали. Кормчий-помор – это тебе не голландец какой, выфренченный. Вот тут, – дед Савелий ткнул рукой в сторону стеллажа, – все написано. Умные люди все видели и обо всем писали. Лодьи-то наши куда веселей бегали, чем английские и иные всякие суда.
