Приехал я в отпуск. Поставил чемодан – и на ипподром. К Гавриле Михайловичу. Постарел тот. Осанка не та. Шаг – шаркающий. До смерточки, как он сказал, обрадовался моему приходу. Прослезился даже. Такого прежде не бывало. Ну и не уходил я от него до позднего вечера. Домой вернулся, а там – застолье. Мать, вполне понятно, с упреком:
– Мы тут все жданки съели, а ты у лошадей своих вонючих! Или не надоели они тебе на твоей границе?!
– Не омрачай приезда дорогого гостя, – примирительно попросил отец, а его приятель, пухлый бочонок, воскликнул:
– Это же прекрасно! Человек и лошадь – вечные друзья. Вспомним кентавра. Лошадь – это прекрасно! Так же прекрасно, как и собака. Они положительно все понимают. Я сужу по своей Зизи (это их кудлатая балонка) – ведь так умна. Поразительно умна.
Только что я видел искреннюю любовь человека к лошади, не эгоистичную любовь, а такую, которая отдается без остатка на пользу и животному и человеку, а тут – совершенная противоположность. Я был не в силах промолчать:
– Не насилуем ли мы естество животного, запихивая в ванну крокодила? Для своего удовольствия.
– Евгений, ты совсем огрубел на своей границе!
– Верно, мама. С болонкой там делать нечего. Там – овчарки. И им не приходится дремать на коленях у хозяина.
И мне вдруг захотелось пересказать давнюю историю, которую я услышал от ветеринара-пограничника.
Застава стояла на краю Даурской степи. Правый фланг участка был ровный, как заснувшее море, к центру земля начинала горбатиться, попадались небольшие заросли кустарника, а левый фланг уходил в тайгу, густую, с высокими сопками и обрывистыми оврагами. Недалеко от заставы стояла кошара. Или, как ее называли колхозники, овцеферма. Сотни две овец и десяток волкодавов. Собаки буквально не давали заставе дышать. Стоило только выехать всадникам за ворота, они поднимали гвалт. Чутье не подводило псов даже тогда, когда пешие наряды, крадучись проходили мимо кошары. Попросил начальник заставы чабанов соорудить сараюшку для собак и запирать их на ночь, но чабаны в ответ: волки овец пожрут.
Раз да другой попросил начальник заставы – все без пользы. Обстановка же на участке месяц от месяца сложней. Японцы кордон выставили. Как раз напротив заставы. Быстро, видимо, смекнули: залаяли собаки – наряд вышел или выехал, повременим с нарушением. А потом и засады начали устраивать. Один наряд на засаду напоролся, второй, третий… Правда, удачно все отбивались. Но один раз в перестрелке ранило пограничника. И тут лопнуло терпение у начальника заставы, приказал запрягать тачанку. Выскочил за ворота с гиком на тройке, да еще плетью стеганул одного-другого волкодава; те взбесились донельзя. Захлебываются от злости, норовят в колеса зубами вцепиться, а то и коня схватить за ногу. Начальник же заставы лихо гонит тройку все дальше и дальше в степь, злит собак плеткой. Как с километра два от фермы отъехал, вынул маузер и начал в упор расстреливать собак. Почти всех порешил. Всего пара псов смирили свою злость, разобрались, должно быть, в ситуации, не захотели погибать.
– Ужасная жестокость! – воскликнул розовощекий бочонок, еще не дослушав моего рассказа. – Не нахожу слов, с чем сравнить!
– И немудрено, – хмыкнул я. – Вы таких слов не знаете, да и вряд ли захотите узнать. Вы жизнь оцениваете с позиции своей ванны, обложенной черным кафелем. А она, жизнь-то, свои законы пишет. Суровые. Жестокие. Жестокость иногда – гуманна, гуманность – жестока.
Сейчас, вспомнив тот разговор, я задал себе вопрос: чем я лучше того бородатого интеллигента? Столкнулся с необычным – и предрассудок. И чтобы как-то ослабить угрызение совести, я помогал пастухам изо всех сил. Выглядел я, видимо, немного смешным.
Подошел Игорь Игоревич, такой же перепачканный, как все пастухи, такой же умиротворенный и празднично-вдохновленный.
– Хорошо, Евгений Лексеич. Шибко хорошо!
– Верно. Витамины. А это – жизнь
– Иди, пей.
На миг отвлек меня Игорь Игоревич, а олени уже рванулись справа от меня, я даже опешил от такой наглости, но Игорь Игоревич, зычно крикнув, кинулся наперерез. Подоспела и лайка. «Порядок» был восстановлен. Но больше я уже не отвлекался.
С приходом Игоря Игоревича пастухи потащили оленей на убой тремя парами, косяк стал уменьшаться побыстрей, и вскоре две петли почти одновременно захлестнули последнюю важенку. Мы с Игорем Игоревичем направились к тупам, и только тогда я почувствовал, как сильно устал. Ноги буквально подгибались. А, казалось бы, выносливости мне не занимать. Видимо, и к выносливости у тундры другие требования.
У избушек мы постояли, ожидая, когда закончат работу оленеводы. Начало темнеть. Ветвистые осанистые рога на крышах туп теряли свой внушительно-устрашающий вид, словно растворяясь в густевших быстро сумерках.
«И впрямь немудрено черту напороться впотьмах, – мелькнула у меня мысль. – Бок тут же пропорет».
Спросил у Игоря Игоревича:
– Неужели у пастухов все же осталась вера в нечистую силу? Там, в той бригаде, – рога, и здесь.
– Нет, наверное. Я сказал уже тебе. Привыкли просто. Только, думаю, старые немножко трусят черта. Есть немного такое дело.
Но как мне показалось, старше самого Игоря Игоревича среди пастухов никого не было.
– Сколько же лет оленеводам?
– Там, в первой, – все ребята. Бригадир только мужик. Здесь – все мужики. Бригадиру сто, наверное? Ивашкой прозывают.
– Что, тоже Иван Иванович?
– Тоже. В первой бригаде Ивашка-молодой, здесь – Ивашка-старый. Его еще Ивашка-мудрый зовут.
Удивительно, ни один из пастухов не походил на столетнего. Подвижны все, неутомимы. А что все бородатые, так они и у молодых такие же. И только когда в тупе у камелька Ивашка-мудрый откинул капюшон малицы, я увидел удивительно белые, как первый снег, волосы. Да, у камелька сидел старик. Сейчас движения его были неторопливы, жесты полные достоинства, слова – только необходимые. Ловко отстругивая огромным ножом, которым он только что резал оленей, от мерзлого мяса прозрачно-розовые стружки, спрашивал:
– Помощь нужна? Сказывай, какая?
– Вы не видели воздушных шаров? – памятуя преподнесенный в первой бригаде урок, вопросом на вопрос ответил я.
– Нет.
– В тундру пролетели шары. Мы выслали наряды, но надеемся на вашу помощь. Вы лучше знаете тундру, у вас зорче глаз. Да и мне завтра на заставу ехать нужно. Так бы я остался.
– Лишнее слово говоришь. Бабе слушать, – остановил меня старик и пододвинул ко мне, побрызгав уксусом, алюминиевую миску с мясными стружками. – Ты не пил кровь. Ешь мясо.
И замурлыкал, покачиваясь. На огонь в камельке смотрел, словно привороженный, не мигая. Вновь я оказался в затруднительном положении: приниматься ли за строганину, продолжать ли разговор о шарах, убеждать в том, что пограничникам очень нужна быстрая помощь оленеводов и что при желании, несмотря на свои заботы (назавтра они ждали вертолеты за тушами), все же можно послать пару нарт в тундру для поиска шаров. И потом, если вопрос с шарами не будет решен, если я не буду иметь твердой гарантии, что их начнут искать и найдут, как я смогу спокойно уехать на заставу?
