А у Игоря Игоревича своя забота. В голосе грусть:
– Пропадут цветы. Пропадут.
– Нет, Игорь Игоревич – услышал я голос Полосухина. – Мы же всему становищу слово дали.
– Слово дали. Не забыл. А куда груз девать станешь? Логер – не карбас. Много везет.
– Мы не все сюда будем сгружать. Большую часть решили оставлять на том берегу. Перевозить станем по мере необходимости
– Верно рассудил. Помощь нужна будет, становище пособит.
– Уже помогают. Портопунктовская дора вместе с катером ходит, а на разгрузку весь народ вышел. Много до тумана успели.
Я представил себе беспрерывную работу без сна, с полной отдачей сил, и та усталость, с которой я боролся, сидя на нартах, усталость от безделья, показалась мне злой насмешкой. Я сбросил совик, скинул пимы и, уложив все это на нарты, сказал Игорю Игоревичу:
– Поезжайте, я поработаю.
– Олешек отпущу, вернусь, – ответил Шушунов, гикнул, запрыгнув на нарты, и скрылся в тумане.
Мы вместе с начальником заставы встали в цепочку солдат и поморов, перебрасывавших кирпичи от берега на строительную площадку, где из этой бесформенной кучи скоро начнет рождаться застава. В легкой малице с ветерком за пазухой работать было легко, и я вошел в ритм почти сразу же, уронив всего лишь несколько кирпичей, быстро приловчился ловить летящие шершавые кирпичи и перекидывать их соседу по цепочке Что делалось впереди и позади, за туманом я не видел, только ловил и бросал, как включенный автомат.
– Последний… Последний… Последний… – вылетал из тумана, приближаясь, разноголосый переклик. Потом, словно споткнувшись, остановился. Видно, не я один ронял под ноги кирпичи.
Вновь ожил по цепочке переклик, застопорился на мне, пока я подбирал оброненные кирпичи, затем без остановки докатился до конца. Полосухин, вздохнув облегченно, промолвил:
– Вот и все. Пошли домой. – И спросил: – Как поездка?
Не удивился, отчего я раньше срока приехал. Вроде бы даже уверен, что именно так и поступлю.
– Шары найдут и привезут, – доложил я, затем добавил с обидой в голосе: – А меня за подлеца приняли.
– Вот даже как…
– Да. По твоей милости. Проверку мне устроил, что ли?
– Мы уже проверяли друг друга. Я не потому…
– Кто приехал и где они?
– Подполковники Сыроваткин и Гарш. И еще майор Балясин. Утром хотели туда идти, да вот – туман. Еще и обстановка. Коноховская вводная раскручивается. Оказывается, иностранец дрейфовал у банок. А как наш пограничник стал к нему подходить – врубил машины на полную. Это, конечно, дело его: воды нейтральные, но что особенно настораживает, как туман лег, он вернулся.
– Рыбаки с МРТ мне сказывали, опасно там плавать. А в туман – тем более. Не зря, видимо, на риск идет.
– Конечно. Сыроваткин докладывал начальнику отряда. Решение такое принято: Конохову снова туда пойти. Вывод один: шары с фотоаппаратами и гидрограф липовый, скорей всего, ради одной цели. Главный объект – Атай-губа. Короче говоря, правому флангу сейчас глаз да глаз нужен.
– Понятно.
– Пока ничего не ясно. Поживем – увидим…
Подошли к Кипаке. И в самом деле – страшная. Сквозь плотную кисею пробивалась зловещая чернота утесов, то лобасто-гладких, то острозубых, и представлялось, что что-то таинственно-жуткое неспешно выползает из тумана, и вот сейчас безжалостно придавит нас, беспомощных людишек, к ноздреватому бугристому лбу. Не сговариваясь, мы ускорили шаг. Тем более что вода уже прибывала и лед под ногами «дышал».
Легко вздохнулось, когда утесистая крутизна осталась позади, и мы вышли на берег и пошагали по утоптанной тропинке, на которой не только глаза, но и ноги угадывали каждую вмятину, каждый бугорок. Сколько раз я ходил по ней на проверку нарядов или просто в дозор, и каждый раз останавливался перед тем, как подниматься на Страшную Кипаку, когда полная вода, или спускаться на обсохшее дно реки, когда отлив, и любовался уникальным творением природы – ромашковой поляной, глубоким, всегда удивительно спокойным заливчиком, который здесь называют вадегой, и всегда жалел, что маршрут мой не по тому берегу и что не удастся принести букетик ромашек Лене. Она так радовалась цветам. До разговора перед поездкой в тундру я считал – радовалась искренне. Теперь в этом сомневаюсь.
Пока я находился в тундре, где столько проблем навалилось на меня, я вовсе забыл о разговоре с Леной, сейчас же он со всей ясностью вспомнился мне, и на душе сразу стало тоскливо. Игра в искренность. Мне даже захотелось пройти мимо своей казенно-неуютной портопунктовской квартиры прямо на заставу, а Лене объяснить потом, что к комиссии спешил. Но не предстанешь же пред очи начальства в малице?
– Отдыхай до боевого расчета, – разрешил мне Полосухин, а сам пошагал на заставу.
Подождав, пока он скроется в тумане, я поднялся на крыльцо, взялся было за ручку двери, как она сама распахнулась, и Лена, радостная, порывисто прижалась ко мне. Мягкая. Теплая. Туман проползал мимо нас через открытую дверь в темный коридор, наполняя его промозглой сыростью, но я не решался сказать Лене, что она может простудиться в своем бумазейном халатике, а гладил ее голову и перебирал волосы, боясь спугнуть и ее радость, и свою успокоенность, умиротворенность.
– Слава богу! Слава богу, – шептала она. – Я извелась вся… Пошли в комнату, пошли. Снимай эту вонючую оленью шкуру.
Сама же не отрывала головы от моей груди. Я чувствовал ее тугой живот и боялся пошевелиться.
– Пойдем, а то простудишься, – сказал я наконец, – и наследника простудишь.
В комнате, сразу у порога, она принялась стаскивать с меня малицу, потом, несмотря на мои протесты, помогла снять тобурки, делала это неуклюже (живот не давал согнуться) и больше мешала, чем помогала; но вот тобурки сброшены, и Лена сразу же вынесла их и малицу в холодный коридор, тут же вернулась, налила в тазик горячей воды и принялась мылить мне голову, шею, спину, потом накрывала обеденный стол – делала все вдохновенно, лицо ее выражало безмятежное счастье. Наверняка Лена понимала, что мне трудно пришлось в тундре и что со мной в этом сплошном тумане все могло случиться, и вот теперь она старалась излить на меня всю свою нежность. Я любовался своей милой женой и даже усомнился, было ли то откровение перед моим отъездом.
Было. Неслучайно сорвалось с языка. Плод долгих раздумий и, безусловно, тайных слез. Она жалела свою молодость, похороненную в портопунктовской квартире. Жалела.
– Давай, Лена, подарим кому-нибудь «Серого волка»?
Счастливая улыбка у Лены потухла. Она посмотрела на меня укоризненно и, вздохнув, ответила:
– Не лишай меня возможности иногда всплакнуть, думая о судьбе Василисы Прекрасной.
И снова вздохнула. Вот так, друг мой ситный. Не мешай плакать. Но, может, родится ребенок, и все образуется? Она перестанет скучать. А любовь ко мне? Есть ли она?
