– Сам-то подумай, если что не так застава сделает, не учтем мы если какую деталь, как командование расценит? Уход начальника от ответственности! Самоотстранение от командования заставой в сложной обстановке? Что это, как не трусость?
– Эка, куда хватил, комиссар… Не на ту педаль жмешь. Если человек перед своей совестью чист, мнение начальства ему легче воспринимать. Любое. Да и начальство – не враг людям. Разберется.
– И все же, на остров высажусь я. Прошу послать со мной Гранского. Он опытный.
– Дрогнуть может, если что. Как в шторм.
– Ничего. Пусть.
– Стоит ли рисковать?
– Стоит. Штормовые часы на катере стоят многочисленных бесед и общих, и индивидуальных о смелости и находчивости, о мужестве.
Я встал из-за стола, давая понять, что мое решение твердое и отговаривать меня бесполезно. Но на всякий случай подстраховался вопросом:
– Затвердили, значит? Беру его с собой и в становище. Поможет совики снести на катер.
Через несколько минут мы с Гранским шагали по песчаной тропе к мосту. С неприязнью, будто прежде такого не бывало, я ощущал, как песок податливо растекается из-под ног, затрудняя шаг. Я даже остановился, когда нога особенно сильно поплыла по сыпучей мягкости. Отчего бы такое раздражение? Даже себе я боялся признаться, что путь к медпункту для меня сейчас был неимоверно тяжел. В голову лезли слова, фразы, монологи, которые должны были успокоить и убедить Лену, а как бы между этими фразами юлила, цепляясь когтями и щипаясь, одна: «Примчит ее Иван-царевич на Сером волке во дворец, понежится недельку-другую и – на войну…» Что скажет Лена теперь?
А идти нужно. Скользить по песку отполированной кожей подошв. Границу не попросишь: успокойся, милая, пока сын подрастет.
Мы подошли к мосту, перешагали по его тоненьким дощечкам в становище – сумбур в голове моей остался, даже появились новые мысли: идти ли прежде к деду Савелию, либо вначале загрузить Гранского совиками у Игоря Игоревича и проводить ефрейтора на катер.
«К деду поначалу, – решил я в конце концов. – Пусть Павел все же встретится с Надей».
Я не предполагал, что Гранский вдруг заупрямится. До дома Мызниковых осталось метров двадцать, и Гранский остановился.
– Вы идите, товарищ старший лейтенант. Я подожду здесь.
– Отчего же?
– Не хочу. Так вот просто – не хочу.
– За здорово живешь, как говорил мой наставник, мой второй отец, ни на кого обиду не держат. Есть, видно, причина.
Молчит Гранский. Уткнулся взглядом в носки сапог, не оторвется.
– Ясно. Красноречивей ответа не сыщешь. И все же я бы на твоем месте пошел.
– Нет! – отрубил Гранский.
Головы он так и не поднял.
Не знаю, чем бы закончился наш диалог, если бы ни Надя. Она, увидев, должно быть, нас в окне, разгадала, отчего мы остановились, и вышла навстречу.
– Милости прошу, если к нам.
Вскинул взгляд Павел Гранский на Надю и послушным теленком побрел за ней в дом. Сел на предложенный ею стул и обвис безвольно. Жалкий, беспомощный.
А Надя словно не замечала его обвислой безвольности, спрашивала мягко, даже нежно:
– Ты что же, Павел, не заходишь? Не отпускали, да?
Не получалось разговора. Она щебетала, он отвечал сдержанно, через силу, и я постарался поскорее освободить его от этой пытки. Да и времени у нас было в обрез.
– Надя, меня тут три дня не будет. Пригляди за Леной. Вот деньги, что нужно ей будет – покупай. Двойным должником буду. Суюнчи за известие о рождении сына, так в Азии подарок за добрую весть называют, и вот теперь прошу. Шампанское, в общем, за мной.
– Ладно, – согласилась Надя. – Бокал шампанского с удовольствием выпью. – И спросила, – В командировку?
– Нет.
– Понятно. Лена будет знать?
– Сейчас к ней заскочу. Объясню все.
– Что стряслось, Алексеич? – выходя из боковой комнатки, спросил дед Савелий. – В подмоге нет нужды?
– Пока нет, Савелий Елизарович. Но, возможно, дружинников придется звать. Пока же сами ничего не знаем.
– Как так – не знаете. Должны! Вы не знаете, кто же знать тогда будет?
– Вот и стараемся разобраться.
– Ну что ж, с богом тогда. Кличьте, коли нужда случится, – и к Наде повернулся. – Ты Павлу шапку-то подай. Видишь, спешат люди.
У Игоря Игоревича мы задержались тоже совсем немного. Он понял все с полуслова, увязал совики и пимы в тюк и, заваливая этот тюк, хотя и легкий, но громоздкий, на Гранского, заверил:
– Мы готовы будем. Всех мужиков, которые в становище, оповещу.
Хорошо, когда понимают тебя, когда считают твое дело нужным не только тебе, и готовы без оговорок помочь – настроение от этого лучше, шаг бодрее. Теперь даже предстоящий разговор с Леной казался обычным, семейным. Ну, взгрустнет чуточку, что меня рядом не будет, поймет, однако, что по-другому я не могу поступить.
Лена заметила мое хорошее настроение. Спросила:
– Порадовать меня пришел чем-то, да?
Она уже окрепла. Лицо ее хотя и оставалось еще бледным, но уже не выглядело так болезненно-утомленным. Да и глазам вернулась привычная живость. А сын еще больше похудел, хомяковые щеки его опали, словно иссяк запас зерен, напиханный под них.
– Может, подкармливать Олежку нашего? Как?
– Вы, папаша, если не знаете ничего, так не переживайте зря, – на этот раз обиженно выпалила «чебурашка», которая, оказывается, стояла за моей спиной (я даже не заметил этого), чтобы, видимо, остановить меня, если я сделаю лишний шаг от порога. Мои слова, однажды уже осмеянные, сейчас задели за профессиональное самолюбие, показались Маше оскорбительными. – Детям полагается худеть в первые дни жизни. А молока, не беспокойтесь, у мамаши вполне хватает. Хорошо мы ее кормим.
– Сдаюсь. Сдаюсь… Я благодарен вам, Машенька. Тем более что я хотел попросить, чтобы Лена с сыном полежали здесь еще денька три.
– Этим ты и хотел обрадовать меня? – очень спокойно спросила Лена, вроде бы пустяшный вопрос задала.
– Обстановка, Лена.
– Магическое слово, против которого не устоишь. Иди. Будь осторожен. Двое теперь тебя ждут. Не забывай.
И улыбнулась. С грустинкой, правда, у нее улыбка вышла, такая, когда человеку обязательно нужно улыбнуться, но не хочется. Но понять Лену можно. Она, видимо, привыкла к мысли, что завтра переберется домой, и вдруг – на тебе, обстановка.
«Привыкнет к границе. Обязательно привыкнет. Должна».
Не одна она вынуждена так вот поджидать мужа, когда выскребет он часок-другой для дома; сколько их, пограничниц, по окраинным глухоманям в одиночку и с детьми – не ропщут, считают вот такую жизнь обычной, если же засидится муж дома или выходной возьмет, обязательно напомнят: «Не случилось бы чего на заставе. Ты сходил бы». Все, которых я встречал на границе, такие. Иные просто не приживаются. Уезжают, оставляя после себя на несколько дней запах духов в квартире и на многие годы грусть в сердце мужчины, неверие в любовь.
