Прилипло это прозвище к Коноховым, когда еще покойный дедушка Пров был мужчина в полном соку. Не очень-то со взгляда видный. Мужик и мужик, как, почитай, все в Лихих Пожнях. Только до сего дня легенды о его силе пересказывают. И не в родном лишь селе, по всему району.
Сказывают, застрянет, бывало, бричка, так он выпрягает коня, оглобли в руки, крякнет и вытащит воз. А коню посочувствует: «Мне тяжело, а тебе – где уж там…»
Дуб однажды срубил в помещичьем лесу. Водопойная колода совсем поисхудилась, а как в хозяйстве без нее. Попросил у помещика, тот и слушать не захотел. Тогда и рискнул. Выбрал дуб, который свой век уже доживал, и срубил его ночью. Завалил на бричку и – домой. Поспешать бы надо, но куда там: не под силу коняге с таким грузом рысить. И случись же такое, черт дернул помещика позоревать с ружьишком именно в том лесочке, откуда Пров вез дуб. Летит помещик по дороге на своем вороном скакуне, и тут вот тебе – порубщик. Собственной персоной. Да не один, видимо.
– Стой! – кричит помещик гневно, плеткой к тому же норовит огреть. – Где остальные воры?!
– Один я, барин.
– Врешь! Дюжина мужиков бревно это осилит ли?! Вор и брехун!
– Один я, барин. Один.
– Вот что, – вдруг предложил помещик. – Если разгрузишь и снова погрузишь лесину, прощу порубку. И четверть водки с меня. Не погрузишь – розги. И засужу. В Сибирь.
– Воля ваша, барин, – ответил смиренно Пров, потом попросил коня: – Ты уж постой смирно.
Без слеги, плечом одним сдвинул бревно. Отдышался, приподнял, крякнув, вершину и завалил ее на бричку. Потом под комель подлез. Распрямился и сбросил дуб на бричку. Отер лоб подолом рубашки и глянул на барина вопросительно: сдержит, мол, слово иль все одно запорет и засудит. А тот от изумления слова не вымолвит. Никак не предполагал, что в состоянии один человек управиться с таким толстым, тяжеленным бревном. Оттого и обещал четверть. Порку предстоящую пытался оправдать как-то. Проспорил, дескать, мужик, не согласившись сказать правду, вот и расплачивается. И не те гроши, что водка стоит, жалко. Безнаказанно, выходит, дуб срубил – вот что важно. Не прослыть бы мягкосердечным. Вырубят тогда мужики весь спелый лес. Мужику чуть слабину дай – не упустит он своего. Однако и честь терять не хочется. Мудрость людская как гласит: не давши слово – крепись, давши – держись.
– Правь к монопольке. Пропала моя охота.
Понукнул чалого Пров, и сам плечом пособил стронуть бричку. Гужи – словно тетива на луке. Задень, запоют звонко. Натужно шагает конь, каждый мускул напряжен до предела. На взгорок подъем начался – Пров за оглоблю взялся: не надорвался бы конь-кормилец.
Плелся помещик шажком, плелся, сдерживая скакуна, да надоело ему это. Набрал повод и порысил в село. Распорядиться, как он сказал, чтобы монопольку открыли да четверть выставили, и когда Пров остановил коня у высокого крыльца, дверь была уже распахнута, а на самом крыльце толпилось несколько мужиков, успевших узнать о неожиданном споре. Пришли воочию убедиться, так ли все, как молва по Пожитям пошла, из уст хозяина монопольки выскользнувшая.
Отер Пров жгутом соломенным взопревшие бока и ноги чалому, со своего лба пот рукавом смахнул и говорит:
– Пойду-ка я, мужики, домой. Дел по горло.
– Четверть нам, что ли, даришь? – недоуменно загалдели мужики, хотя знали, что от Прова всего можно ожидать.
– Пейте за здоровье барина-отца.
– Сам бы пригубил, – принялись упрашивать мужики.
– Обижать-то чего вас? Себя дразнить, тоже резону нет. Какая корысть, если на всех разливать?
– Аль один осилишь?
– Чего ж не осилить? Не бочка ведь.
– Ставишь две, если не осилишь. Одолеешь, с нас две.
Кивнул согласно Пров, прошел в монопольку, уселся на лавку поосновательней и налил первый стакан. Перекрестился и опрокинул его в себя. Не закусывая, второй налил. В общем, через четверть часа последний стакан не спеша вытянул. Крякнул, понюхал ржаную горбушку, посыпал густо солью луковицу и смачно захрустел. Отерев губы, молвил усмешливо:
– Раскошеливайтесь, мужики.
Принялись вытряхивать медяки из холщовых штанин. Тут и помещик, обалдело наблюдавший всю эту сцену, вынул кошелек.
– Еще четверть ставлю.
– Три четверти, мужики, вам в самый раз, – заключил Пров и встал, даже не покачнувшись. – Что ж вас обижать. Тронусь домой.
На этот раз никто его не задорил.
Через год, рассказывают, после того случая едва не загремел Пров кандалами по Сибирскому тракту.
На ярмарку гуртом все Лихие Пожни собрались. Бабы платки яркие да сарафаны, нафталином пересыпанные, с девичества сохраненные, из сундуков повытаскивали, а мужики портки стиранные по такому случаю понадевали и лапти новые.
Подъехал тот пестрый обоз к городской площади, где ярмарка галдела, и принялись мужики стаскивать с возов мешки с пшеницей и рожью, а бабы свертки с салом свиным, связки лаптей узорчатых; а на площади – гвалт. Артисты заморские циркачут. Только вдруг притих люд ярмарочный, в себя ушел, словно перепуганный: силач на круг вышел, горделиво прохаживается, вопрошает что-то на языке непонятном. Вокруг него толмач вьюном вьется, переводы переводит. Громко, чтобы всем слышно было:
– Сто рублей тому, кто победит непобедимого мистера Джеймса в честной борьбе! Сто рублей!
– Эк, ядрена корень, спробовать, что ли? – спросил у сельчан Пров. – Здоров только, что тебе бык общественный.
– Спробуй, спробуй, – советуют лихопожнинцы.
И бабы тоже поддакивают:
– Ишь ты, иностранец, дак нос дерет. Словно мужиков у нас нет!
Вышел Пров на круг. Оглядел супротивника. Крепок. Дрогнула в малой робости душа, но не пятиться же теперь. Смеху тогда не оберешься. В Лихие Пожни хоть не возвращайся тогда – все одно жизни не будет.
Пожали, как водится, друг другу руки. Отступили шага на два, и тут мистер рванулся к Прову, облапил его, словно клещами. А сам горбит спину, не захватишь. Отрывать было от земли начал Прова, но тут спину-то и прогнул малость – Пров и захватил замком, сдавив ребра иностранца так, что они затрещали. Оба на землю рухнули. Пров вскочил, а силач цирковой лежит и скулит собачонкой. Потом и вовсе в беспамятство впал.
Городовой на беду будто из-под земли вырос.
– Что это делается?! – кричит. – Выходит, иностранным силачам в Россию заезжать нельзя! Где это видано, чтобы такое было?! Какой же это порядок, если мужик артиста калечит?!
И повел в холодную. Ему лихопожнинцы и так и эдак: бой, мол, честный, сто рублей, дескать, выиграны, а городовой свое:
– Молчать, сиволапые!
Почесали мужики загривки, поохали бабы, посморкались в свои цветастые платки и не придумали ничего лучшего, как с челобитной к городничему идти. И ту сотню выигранную, и деньги наторгованные за пшеницу и лапти – все ему снесли. Тогда смилостивился тот, распорядился отпустить.
