– Я, Таня, таким же в молодости был. Все молодые – дурачки…
Таня с сожалением покачала головой, поправила ему подушку и отошла.
Она стала приходить и разговаривать с ним чаще.
Но прошло ещё несколько дней, прежде чем он решился снова спросить:
– Ты всё ещё сердишься на меня?
Вместо ответа она стала рассказывать о себе. О том, как ждала его писем, как ненавидела потом, после сообщения о женитьбе, как вышла замуж без любви. Муж был старше её лет на двадцать. Он преподавал в училище, которое она окончила. Был человеком добрым и умным. А ей никогда не нравился. Именно из-за обиды на Кравца она дала согласие на этот брак. Появились дети. Показалось, что можно жить ради них. Может, у кого-то так и получается. У неё не получилось. Через десять лет разошлись с мужем. Без скандалов, по-тихому. Когда железнодорожную больницу, где она работала, закрыли, устроилась в военный госпиталь. С ним и прибыла сюда.
– А где дети? – спросил Кравец.
– Саша, старший, учится в военном училище в Тюмени. А дочка Машенька, ей семнадцать, у мамы, в Новосибирске. А ты как жил?
– Лучше не спрашивай, – ответил он, подумав, что рассказывать нечего. А когда она уходила, сказал совсем неожиданное: – Выходи за меня, Таня…
…Кравец умер неделю спустя, когда его состояние у врачей тревоги уже не вызывало. Умер не от раны. Ночью остановилось сердце. Рядом не оказалось ни дежурного врача, ни медсестры. При вскрытии тела, на котором настояла Таня, обнаружился обширный инфаркт.
Можно как угодно честить армию, но, когда умрёшь, она обходится с тобой, как с человеком. Военным бортом тело Кравца переправили в Екатеринбург. Тамара, быстро освоившись в роли вдовы героя, пошла на приём к Плаксину и выхлопотала автомобиль для перевозки останков мужа в Колгино (она вдруг вспомнила, как однажды Кравец заикнулся, что хотел бы быть похороненным на родине). Там с воинскими почестями (Плаксин распорядился выделить взвод курсантов и военный оркестр из Челябинского танкового училища), при большом стечении земляков, тело Кравца предали земле рядом с матерью. Нина Ивановна умерла через три дня после того, как узнала о смерти сына. Сосед Кравца по подъезду Юрка Даничкин (теперь уже Юрий Афанасьевич), баллотировавшийся в это время кандидатом в депутаты Городской думы, устроил на кладбище настоящий предвыборный митинг. На поминках он не преминул усесться рядом с вдовой, которую и утешал как мог…
В депутаты Даничкина не выбрали. А вот Леонид Борисович Масленников, неожиданно выступив против распространения наркотиков и проституции в регионе, на очередных выборах в Государственную думу преодолел необходимый барьер в своём одномандатном округе и оказался в высшем законодательном органе страны. Там он безо всяких угрызений совести изменил прежним коммунистическим лозунгам, примкнул к партии власти и вскоре возглавил думскую комиссию по борьбе с коррупцией.
Летом девяносто шестого, после постыдного Хасав-Юртовского соглашения, поредевший мотострелковый полк, где служил Кравец, вернулся в Екатеринбург.
Смолин, только что назначенный на генеральскую должность, и Долгов, переведённый преподавателем на военную кафедру университета, приехали на могилу друга. Взамен облезлой металлической пирамидки со звездой привезли мраморный памятник, где рядом с барельефом Кравца был выбит орден Мужества, которым его наградили посмертно.
День был жаркий. Даже в тени кладбищенских деревьев невозможно было укрыться от зноя. Донимало назойливое комарьё и оводы, тяжело кружащие над головами.
Рабочие сноровисто установили памятник и скамейку. Смолин поблагодарил их, расплатился.
Когда рабочие ушли, Долгов достал водку и стаканы, спросил:
– Помнишь, как в Грозном сидели в подвале?
– Конечно, помню. Только вот мы – здесь, а Александр теперь на вечный пост заступил.
– Свет и на том свете охранять надо.
– Да, как у Высоцкого: «наши мертвые нас не оставят в беде, наши павшие, как часовые…»
Они выпили, вылили остатки водки на могилу. Смолин произнёс, вглядываясь в барельеф:
– Саня здесь на депутата похож, только значка на лацкане не хватает…
– Нет, Серега, он бы депутатом не смог. Там сейчас большинство таких, как этот, его однокашник…
– Ты о Масленникове, ёкарный бабай?
– И о нём, и об этом Сайпи, будь он неладен. При тебе ведь ГРУшники рассказывали, что теперь он у Масхадова в советниках ходит?
– При мне, – подтвердил Смолин и резюмировал: – Да, хорошо, что Саня всего этого не узнал. Пусть ему спокойно спится…
А ещё через год в Колгино приехал Захаров, уволившийся в запас капитаном. О смерти Кравца он узнал от Смолина, с которым случайно встретился в военном санатории. Однако он не нашёл ни могилы Нины Ивановны, ни надгробья её сына. На том месте, где по описанию Смолина они должны были находиться, оказались свежие захоронения.
Захаров пошёл разбираться в кладбищенскую сторожку. Оттуда вышел интеллигентного вида очкарик в мятой фетровой шляпе.
– Я тут всего неделю, – признался он. – Про могилу вашего друга ничего не знаю.
– Как же так, не знаете? Он же герой? Он же за Родину погиб! – возмутился Захаров. – У него мраморный памятник стоял! Куда делся?
– Вы что, уважаемый, телевизор не смотрите? – искренне удивился сторож. – Тут недавно показывали целую шайку бомжей, которые кладбищенские памятники воруют и сдают в ритуальные конторы. Там старые надписи затирают, а мрамор для новых памятников используют.
– А вы здесь зачем?
– Вы, видать, нездешний. Порядков наших не знаете. Если к мертвому никто не ходит год-полтора, то могила считается брошенной. Ну, и выводы соответствующие… Кладбище-то смотрите, как разрослось. Люди мрут, а место поближе стоит подороже…
– Значит, вы это место продали?
– Что вы ко мне пристали? Я же вам по-русски объясняю, что ничего о могиле вашего друга мне не известно! – разозлился очкарик. – И давайте без грубостей, а то милицию вызову!
– Я сам пойду в милицию, – пообещал Захаров.
Но не пошёл, уехал.
Повести и рассказы
«Чёрный тюльпан»
1
Военно-транспортный самолёт летел на север.
«Чёрным тюльпаном» зовут его «афганцы» за страшную «почту», которую доставляет он в Союз.
Вот и на этот раз чрево самолета заполнено продолговатыми цинковыми ящиками, похожими один на другой.
День стоял солнечный. На голубом шёлке апрельского неба – ни облачка. Ослепительно сверкали снега Гиндукуша, по которым вслед за самолётом скользила его чёрная тень…
– Конъюнктура! – бросил мне один из знакомых, прочитав первые строчки. – На чужой боли хочешь заработать, имя себе сделать! Да как ты можешь об этом писать, если не воевал там?
