– Садись-ка вот сюда, – указывает на диван Онищенко, – и рассказывай, как доехал. А то я уже, признаться, начал подумывать, не случилось ли чего в дороге.
Бондарь осторожно присаживается на краешек дивана, боясь испачкать его пылью, которую в спешке не успел стряхнуть.
– Да сядь ты нормально, – ворчит Андриан Карпович, усаживаясь рядом. – Как барышня, ей-богу…
Хотя Онищенко давно знает Бондаря, его не перестает удивлять в младшем товарище какая-то двойственность: с виду – этакий бесшабашный рубака, который, того и гляди, выхватит свою шашку и начнет крошить направо и налево; на самом же деле – вежливый, деликатный и даже несколько стеснительный молодой человек. А весь этот залихватский вид – не что иное, как маска, призванная скрыть эту самую деликатность и стеснительность.
Правда, когда требуется, в бою или схватке с бандитами, Бондарь становится неузнаваем – хладнокровным, бесстрашным и беспощадным к врагам советской власти. Особенно славится он меткой стрельбой из своего маузера. С этим маузером он не разлучается вот уже пятый год, несмотря на то, что ему не раз сулили за него золотые горы. Дело, конечно, не в маузере, а в зорком глазе и твердой руке его хозяина.
Онищенко завидовал умению Бондаря столь метко стрелять, но еще больше завидовал он грамотности и обширным знаниям своего товарища. Самому же Андриану Карповичу удалось закончить всего четыре класса церковно-приходской школы. Его университетами были подпольные революционные кружки да тюремные камеры, где он проходил не грамматику, а совсем другую науку – науку классовой борьбы. Поэтому составить самую простую сводку или написать обыкновенный рапорт – задача для него в высшей степени трудная. Бондарь же вырос в семье учителя, закончил Херсонскую гимназию и исторический факультет Киевского университета и даже поучительствовал два года в родной Херсонской гимназии.
– Доехал нормально, – сев поудобнее, отвечает Бондарь и добавляет: – Если, конечно, не считать, что по милости какого-то нехристя чуть было не сломал себе шею.
– Это как понять: по милости какого-то нехристя? – поднимает широкие кущеватые брови Онищенко. – Расшифруй.
– Перед Катериновкой кто-то натянул через дорогу стальную проволоку. А поскольку я скакал впереди, то и налетел на нее первым. Лошадь ободрала ноги, а я едва очухался после падения. Уж было подумал, не засада ли? А, может, и засаду устроили, разбойники, да побоялись высунуться: я взял с собой двух милиционеров.
– И хорошо сделал, – замечает Онищенко. Он только сейчас обращает внимание на то, что Бондарь как-то неестественно прямо держит голову и поворачивает ее только вместе с туловищем. – Как говорится, береженого и бог бережет. Шея крепко болит?
– Поболит и перестанет – взмахивает рукой Бондарь.
– Конечно, перестанет, – соглашается Онищенко и, помолчав, добавляет, хмуря брови: – И все же ты береги себя! Три дня назад начальника Богушевской милиции в собственной квартире убили бандиты. Через окно, сволочи, стреляли… Прими к сведению.
– Себя-то мы еще сможем как-нибудь уберечь, а вот других… – вздыхает Бондарь.
– Может, чайку попьешь с дороги? – нарушает затянувшееся молчание Онищенко. – Чай, правда, морковный, но зато с настоящим сахаром – выдали позавчера по четверти фунта.
– Ты вот что, Андриан Карпович… – глухо произносит Бондарь, – давай без предисловий. Лучше уж сразу верши суд да объявляй приговор.
– Не за тем я тебя вызвал, Александр Афанасьевич, чтобы судить. От суда и казни проку мало. Судить надо других! – голос Онищенко становится жестким и суровым. – Судить надо тех, кто убивает ни в чем не повинных людей. Убивает только потому, что люди хотят жить по-другому. Вот кого мы должны судить!
Помолчав, словно раздумывая, стоит ли об этом говорить, Онищенко продолжает:
– Вчера я был на совещании в губисполкоме. Состоялся не совсем приятный для нас разговор о положении с бандитизмом в губернии вообще и по поводу того случая в Крупке, в частности.
Бондарь, опустив голову, прикусывает губу.
– Товарищи из губисполкома, конечно, правы, – замечает начальник губмилиции. – С бандитами необходимо покончить как можно скорее. Слишком уж распоясались они. Чувствуют свою скорую кончину, вот и бесятся, стараются ужалить побольнее напоследок. Да что там говорить – сам все не хуже меня знаешь. Ты вот что, Александр Афанасьевич… расскажи-ка, как все это там произошло – в Крупке, я имею в виду, – а я тем временем покурю.
Зная, что Бондарь с трудом переносит табачный дым, Онищенко подходит к окну и закуривает большую самокрутку.
– Позавчера, – начинает Бондарь, – в Крупку приехал уполномоченный уездного совета. В два часа дня был созван митинг. Шла речь об организации в селе комнезама. Свое согласие вступить в комнезам изъявили девять человек. После митинга еще трое принесли заявления в сельсовет. Сразу, видно, не решились. Таким образом, набралось двенадцать человек. Поскольку днем у каждого много работы, то договорились собраться вечером в сельсовете, чтобы обсудить все организационные вопросы и наметить планы на будущее. Собрание порядком затянулось. А около полуночи нагрянули бандиты… Уполномоченный уездсовета и участковый милиционер, которые оказали вооруженное сопротивление, были убиты сразу. Остальных, в том числе и председателя сельсовета, после зверских пыток тут же в сельсовете расстреляли. Сельсовет, разумеется, подожгли, а сами скрылись. Сбежавшимся сельчанам с трудом удалось загасить пожар. Один из находившихся в сельсовете крестьян чудом остался живым. Вернее будет сказать, полуживым. Он-то и рассказал обо всем. Село в страшной панике. Теперь год или два ни о каком комнезаме или кооперативе в Крупке и речи быть не может.
– Именно этого и добиваются враги советской власти, – сумрачно замечает Онищенко. Докурив цигарку, он снова усаживается рядом с Бондарем. – Запугать людей, посеять панику, заронить недоверие к советской власти – вот главная задача бандитов. А там, гляди, и помощь из-за границы подоспеет, а с нею и порядки прежние возвратятся… О банде, совершившей налет, что-нибудь известно?
– Руководит бандой некий атаман Ветер. Это – прозвище.
– Тонкий намек на неуловимость?
– Надо полагать, – кивает Бондарь и кривится от боли в шейном позвонке.
– Ну что ж, Ветер так Ветер… Поймаем и Ветра. Нам не привыкать, – тихо роняет Онищенко. – Продолжай, Александр Афанасьевич.
– Есть предположение, что под этой кличкой скрывается Роман Щур, кулацкий сынок из села Сельце. Его отец, как при немцах, так и при Директории, был старшиной в этом селе. Бежал с петлюровцами за границу. А сынок, вот этот самый Ветер, состоял при отце, в бытность того старшиной, чем-то вроде жандарма.
– Выходит, поговорка о яблоке и яблоне получила еще одно наглядное подтверждение, – вскользь замечает Онищенко.
– Начальником штаба у Ветра какой-то Сорочинский. Из махновцев, вроде. Сотник.
– Ты смотри! – хмыкает Онищенко. – У них даже штаб имеется с начальником штаба! И какая же численность этой «армии»?
