– А мне-то что! Мне от этого ни холодно, ни жарко, – лениво тянет Голубь и с хрустом в суставах потягивается, давая этим понять, что он потерял интерес к этому разговору.
– И то правда! – торопится поддакнуть Ветер. – Тебе-то чего переживать? Ты ведь тут ни при чем. Не ты же его посылал…
– А я что говорю… – пожимает плечами Грицко и, помолчав, небрежно роняет: – Если кому-то и надо переживать, так это тебе, атаман.
– Ты хочешь сказать, что из-за моего начштаба меня могут не назначить уездным атаманом? Так, что ли? – с вызовом спрашивает Ветер, старательно растирая сапогом окурки на полу.
– Именно так! И именно из-за Сорочинсксго! – видя, что атаман начинает терять терпение, отвечает Голубь. – Хотя, как мне кажется, произойдет это вовсе по другой причине, не по той, о которой ты думаешь.
– А ты мог бы выражаться яснее? Без загадок.
Голубь хмурится и жует кончик уса.
– Дело в том, Роман Михайлович, что это всего лишь моя догадка. Говорить об этом загодя – можно остаться в дураках.
– Ну-у не-ет! – медленно качает головой Ветер. – Так дело не пойдет! Раз уж начал, так кончай.
Голубь уже не рад им же самим затеянному разговору, но отступать поздно. Не глядя на Ветра, он спрашивает:
– А тебе, атаман, не показалось подозрительным стремление Сорочинского побывать в повстанкоме раньше тебя? А его слова о том, что у него есть свои люди в повстанкоме, не насторожили?
– Ты думаешь, что Сорочинский… – медленно тянет Ветер, силясь связать воедино сказанное Голубем.
– Вот именно – всего лишь думаю! То есть предполагаю. Я ведь не знаю ваших с ним отношений…
– …что Пашка может занять мое место?
– А почему бы и нет? Боевой опыт у него побольше твоего. Командир эскадрона у самого батьки Махно! А тут еще и связи кое-какие имеются… Иначе, зачем ему торопиться так? Меня проверять? Так меня милиционеры проверяли! И притом, как выясняется, на его глазах. Вот он… след от ихней проверки. – Голубь хлопает по раненой ноге. – А двое подстреленных милиционеров? Этого мало? Нет, брат, что-то тут не так!
– Да-а… – ожесточенно скребет затылок Ветер. Он явно расстроен, даже лицо порозовело. – А я об этом-то и не подумал.
Атаман берет в руки книжку и, бесцельно повертев ее, швыряет обратно на стол. Затем долго и старательно причесывает жидкие свои волосы.
Молчавший все это время Кострица успел задремать, и теперь с печи слышится его мерное похрапывание. Видать, атамановы неурядицы нисколько его не волнуют.
– Слушай, Роман Михайлович… – словно силясь что-то вспомнить, начинает неуверенно Голубь. – Кажется, утром Павел Софронович заводил разговор о какой-то комсомолке. Ее вроде бы назначили в какое-то село секретарем сельсовета…
– Ну, говорил… – не сразу отвечает занятый своими невеселыми мыслями Ветер.
– До села этого далеко?
– До Выселок? Часа два хода. Может, меньше… Тебе-то зачем?
– У меня тут, понимаешь, мелькнула одна мысля… Я подумал… почему бы не наведаться до этой комсомолки в гости. Прямо вот сейчас. Поразмяться захотелось. Не привык я так вот долго без дела сидеть. Да и случай подходящий отомстить совдеповцам за ихнюю засаду под этими Выселками.
Ветер изумленно смотрит на Голубя, будто видит его впервые.
– Уж не хочешь ли ты лично провести эту акцию?
– А почему бы и нет? – недоумевает Голубь. – Или ты думаешь, что я от вида крови в обморок падаю? И потом… я ведь тоже не прочь иногда потолковать с молодой девушкой о «светлой жизни».
– А что? Неплохая мысль! – оживляется атаман. Ему хочется побыть одному, и предложение гостя как нельзя кстати. – Разомнись. Я бы и сам пошел, да вот… что-то стал чувствовать себя неважно. А ты сходи. Возмешь с собой Тандуру – это наш конюх – и Муху. Хватит ему валяться на сене, бока отлежит. Можешь взять наган. И по бомбе прихватите. На всякий случай…
19
На проселочную дорогу выныривают из придорожного кустарника три черные тени. Под раскидистой кроной старой липы люди останавливаются. Какое-то время стоят молча. Тишина такая, что можно расслышать, как едва ощутимый ветерок шевелит листьями липы. Лишь изредка со стороны Выселок долетит ленивое потявкиванье какой-то честно отрабатывающей свой хлеб насущный собачонки. Ни одно окошко не светится в погруженном в сон селе. Неподалеку от остановившихся на дороге людей смутно виднеется низкая покосившаяся хата. Ее единственное окно кажется издали черной глазницей.
– Надо бы посмотреть, нет ли возле хаты пса. И вообще… все ли там спокойно, – обращается Голубь к сопящему в затылок Мухе. – Сходи, Тарас. Только без шума.
– Сам знаю, что без шума. Все только и знают, что учить меня! – огрызается Муха, но приказ спешит выполнить.
Не проходит и четверти часа, как Муха появляется из темноты.
– Все в ажуре – ни собак, ни людей. Гриценчиха, наверное, дома – дверь заперта изнутри.
– Отлично! – довольно потирает руки Голубь. – Пошли, хлопцы.
Осмотрев двор и не обнаружив ничего подозрительного, все трое останавливаются под окном. Окно настолько маленькое, что два человека могут заглянуть в него, только прижавшись лбами.
– Пожалуй, пора, – говорит Голубь и громко стучит по стеклу. В хате что-то скрипит, слышатся шаги, и в окошке появляется едва различимое пятно лица.
– Кто там? – слышится встревоженный девичий голосок. – Кто стучит? – не дождавшись ответа, снова спрашивает девушка.
– Это я. Посыльный из сельсовета, – изменив голос, невнятно по-старчески шамкает Муха.
– Это вы, дядя Яков? – повеселевшим голосом откликается хозяйка.
– А то кто же? Открой, Оксана, я по делу к тебе!
Девушка секунду-другую топчется у окна, недоумевая, должно быть, зачем она понадобилась в столь позднее время в сельсовете. Затем, засветив лампу, шмыгает в угол и торопливо одевается.
Голубь припадает лицом к окну, для чего ему приходится согнуться чуть ли не вдвое. Внутри хата такая же убогая, как и снаружи. И это – несмотря на то, что места, где поотвалилась штукатурка, тщательно, но неумело, замазаны глиной, и вся комната вместе с земляным полом побелена. Первое, что бросается Голубю в глаза, это – небольшой портрет Ленина, приклеенный к стене. Портрет обрамлен вышитым рушником. Он висит над широкой лавкой, покрытой старым рядном. По всей видимости, лавка служит девушке кроватью.
Вскоре девушка появляется из своего укрытия одетой в поношенное платье, синее с белыми цветами, в платке, но по-прежнему босая. Подбежав к лавке, она торопливо поправляет свою убогую постель.
– Хлопнем через окно – и дело с концом! – дохнув самогонным перегаром в ухо Голубя, жарко шепчет Тандура.
– Так не интересно, – не спуская глаз с девушки, отрицательно крутит головой Грицко. – Зачем так вот сразу убивать такую кралю?
