– А откуда вы… – начинает он, обращаясь к краснощекому, но тот не дает ему окончить.
– Откуда я вас знаю? Вы об этом хотели спросить? Дело в том, пан Сорочинский, что знать вас и всех… вожаков повстанческих отрядов Бережанской губернии я обязан, как говорится, по долгу службы.
– Пан Байда является начальником оперативного штаба Бережанского губповстанкома, – кивнув головой в сторону своего товарища, поясняет Жук. – Байда – это, разумеется, псевдо. Приходится пока прибегать к конспирации… Так вот! Как одни из руководителей повстанческого комитета мы с паном Байдой лично готовили и инструктировали Голубя перед отправкой его к вам.
– Как он там кстати? – хмуро спрашивает Байда. – Почему его нет с вами?
По мостовой, дребезжа и оставляя за собой шлейф синего дыма, катит грузовик. На какое-то время его грохот заглушает все прочие звуки. Провожая взглядом грузовик, Сорочинский успевает посмотреть заодно и на другую сторону улицы: человек в клетчатом костюме и огромной кепке покончил наконец со шнуровками и теперь читает наклеенное на телеграфный столб объявление.
– Он был ранен в ногу и ему пока трудно ходить, – изворачивается от правдивого ответа Сорочинский, не отступая в то же время далеко от истины.
– Как бы там ни было, но он сумел-таки пробраться к вам и передать наш приказ? – В голосе Байды слышны ничего хорошего не предвещающие жесткие нотки, а его голубые глаза становятся похожими на две холодные льдинки.
– Передал… Конечно, передал, – отвечает Сорочинский.
– Так какого черта, позвольте вас спросить, вы тут околачиваетесь? Да еще, судя по запаху, «под мухой»! Если один из будущих военных руководителей уезда позволяет себе такую самодеятельность, то что можно ожидать от его подчиненных? И это в то время, когда необходима железная дисциплина.
– Я же хотел, как лучше… – пытается оправдаться Сорочинский.
– Не надо нам разжевывать! Мы все отлично понимаем! Вы хотели проверить Голубя, а заодно и тех, кто его посылал к вам. Не так ли? Можете не отвечать: ответ мне известен. Позвольте только узнать, как вы намеревались это сделать? Может, у вас есть знакомые среди руководства повстанкома и вам известны их адреса и пароли?
– Нет. То есть да… Я знал одного человека…
– Нет, вы слышали что-нибудь подобное! – недоуменно смотрит на Жука Байда, как бы призывая того в свидетели. – Он знал одного человека! Взял и пошел к нему. Как в гости когда-то ходили. Как все просто! А вы, – буравит Байда Сорочинского холодным взглядом своих глаз-ледяшек, – подумали о том, что своей неосторожностью могли погубить и этого человека и себя самого? Вот как бы вы стали спрашивать? «Здесь живет пан такой-то?» Как его кстати фамилия?
– Христич…
– Как вы сказали? – быстро переспрашивает Жук.
– Христич… Тимофей Харитонович… Вы же его знаете.
– Ну, слава богу! – с облегчением выдыхает Жук. – Я уже, черт знает что начал думать! Да будет вам известно, пан Сорочинский, что пан Христич еще в прошлом году подался вслед за правительством в Польшу.
– Подумать только! – не давая раскрыть рот Сорочинскому, напускается Байда. – Человек сорок верст тащится к пану Христичу, не зная даже, что того давно нет в городе. Это же надо! Поразительная беспечность! Ох, и наказал бы я вас крепко! Только принимая во внимание то обстоятельство, что этот свой нелепый – другого сравнения я не нахожу – поступок вы совершили, руководствуясь благими намерениями, лично я на первый раз прощаю вас. Думаю, что и другие члены руководства сделают то же самое.
– Я давно знаю пана Сорочинского, как одного из самых преданных нашему делу людей, – поддерживает Байду Жук.
Подождав, пока пройдет старуха с плетеной кошелкой, закрытой сверху грязной тряпицей, Байда берет Сорочинского за локоть и, понизив голос, говорит:
– Возвращайтесь, и немедленно, в свой уезд и ждите. Акций никаких не предпринимать. Пусть большевики думают, что мы выдохлись и прекратили борьбу. На самом же деле мы готовимся к большим событиям. Ждать осталось недолго. И чтобы в субботу двадцать четвертого здесь были Голубь и атаман Ветер. Понятно? Кстати! – спохватывается Байда. – Вы успели уже побывать в доме Христича или только шли к нему?
– Мы уже были там, – неохотно отвечает Сорочинский. – Это на бывшей Сундуковской. Теперь в его доме какой-то «Пролеткульсвет»…
– «Дом политкультпросвета», – поправляет Сорочинского Жук.
– Вы разговаривали там с кем-нибудь? – спрашивает озабоченно Байда. – Может, спрашивали кого?
– Там был сторож. Старичок… Но я его ни о чем не спрашивал. Во всяком случае, о пане Христиче не упоминал. Просто так перекинулся несколькими словами…
По лицу Байды пробегает тень беспокойства. Он осматривается по сторонам, ищет взглядом своего охранника, который томится от безделья на другой стороне улицы, и только после этого цедит сквозь зубы:
– Так какого черта вы сразу не сказали об этом! А вдруг за домом слежка и за вами увязался хвост? А вы знаете, что все эти старички сторожа состоят на службе у милиции? Ну, хлопцы, с вами не соскучишься! Все! Расходимся! Вам куда?
– На хутор Лелековку, мы оставили там лошадей, – поспешно отвечает Сорочинский, радуясь втайне, что эти господа так всполошились, и ему не придется больше выслушивать их нотации.
– В таком случае вам лучше всего свернуть сейчас вон в тот проулок, – указывает Байда глазами нужное направление. – Метров через сто свернете направо. Там будет улочка, которая выведет вас к речке. Оттуда до Лелековки прямая дорога.
– Я бывал в этих местах, – кивает головой Сорочинский.
– Тем лучше. Тогда с богом! Будьте осторожны.
24
Лампа не горит, в хате темно, и Голубь безуспешно пытается определить, который час: то ли это все еще вечер, то ли уже утро. Но вот на свисающей со стола скатерти вспыхивает одна за другой две длинные и необыкновенно яркие полоски. Такое впечатление, что скатерть вдруг сама по себе зажглась. Значит, над лесом взошло солнце. В его тонких прямых лучах, протянувшихся от щелей в ставнях до скатерти, роится множество пылинок. Пылающие полоски медленно ползут по скатерти, выхватывая из темноты алые цветы и черные листья вышивки.
В отличие от Голубя прочие обитатели лесного хутора дрыхнут без задних ног. Ворочается на кровати, скрежеща зубами и часто постанывая во сне, Ветер. По мышиному попискивает на печи Кострица. Муха спит в сенях на охапке сена. Стережет выход. Вчера, когда Голубю захотелось выйти по нужде, дверь оказалась запертой снаружи. Муха открыл ее только после того, как услышал голос Кострицы. Похоже, что ему все еще не доверяют. Точнее будет сказать, доверяют, но не до конца.
Где-то поблизости начинает размеренно куковать кукушка. Чтобы отвлечься от надоедливых мыслей, Голубь принимается считать, сколько кукушка накует ему лет. Кукушка оказывается щедрой: отсчитала целых пятьдесят семь. «Не многовато ли?» – думает Голубь. Жизнь, конечно, штука хорошая, но ходить с клюкой…
