– Это уже кое-что! – веско говорит Улицкий. – Спасибо, Олег Васильевич! Приедет «скорая» – можете отправлять тело в морг. Будем надеяться, что вскрытие добавит еще что-нибудь. Не забудьте извлечь из-под ногтей засохшую кровь. Это важная улика.
Затем следователь обращается к остальным членам группы, которые терпеливо продолжают стоять на площадке:
– Итак, граждане дорогие, приступаем к работе. Вы, Александр Иванович (это – к Галичу), займитесь соседями. Пока Виктор Михайлович будет производить фотографирование трупа и комнаты, я успею побеседовать с телемастером. А вы, товарищи понятые, проходите вот сюда, в прихожую – в комнату зайдем позже, когда эксперт разберется со следами и отпечатками, – смотрите, что и как, и запоминайте.
3
Из квартиры напротив доносятся крики, и Галичу приходится добрую минуту держать палец на кнопке электрического звонка, прежде чем ему открывает чумазый, похожий на цыганенка, мальчуган лет восьми в трусиках и разорванной на животе грязной майке. Из глубины квартиры доносится надрывный плач ребенка. Ему вторит визгливый голос какого-то эстрадного певца. Похоже, здесь «слушают» магнитофонную запись.
– Родители дома? – спрашивает Галич.
– Ага. Мамка… – не выказывая ни малейшего интереса к незнакомому человеку, отвечает мальчишка. – Она на кухне. Позвать?
– Не надо. Я зайду. Если ты, конечно, не возражаешь.
Мальчишка равнодушно пожимает плечами и, посторонившись, пропускает Галича. В проеме двери, которая ведет в комнату, показывается еще один малец, очень похожий на первого, только поменьше – голый снизу до пояса, немытый и нечесаный. Из-за него, сунув палец в рот, выглядывает девочка лет трех. Смотрит тупо, не проявляя ни малейшего любопытства. Галич догадывается, что девочка наверняка голодная, и ему становится не по себе.
– Борька! Кого там еще принесло? – слышится из кухни раздраженный женский голос.
– Не знаю! – кричит в ответ старший мальчишка. – Какой-то дядя!
– Что ему надо? – тоном, не предвещающим ничего хорошего, спрашивает, выглядывая из кухни, мать – женщина неопределенного возраста, растрепанная, с большим радужным «фонарем» под левым глазом.
– Я из милиции, капитан Галич, – не желая выслушивать готовые сорваться с губ хозяйки явно неприветливые слова, спешит представиться старший инспектор. – Мне необходимо поговорить с вами.
– О чем? – настороженно спрашивает женщина. Выражение агрессивности на ее лице сменяется испугом.
– Где мы можем побеседовать? – спрашивает Галич, пропустив мимо ушей вопрос хозяйки.
– Может… на кухне? Я там варю…
Пройдя следом за хозяйкой на кухню, Галич плотно прикрывает за собой дверь.
– Садитесь, – неуверенно предлагает женщина, пододвигая не отличающуюся особой чистотой табуретку.
– Спасибо! Я постою. Вас как зовут?
– Вера. Вера Владимировна Марченко, – помешивая ложкой в кастрюле, отвечает хозяйка. – А что?
– Вы давно здесь живете?
– Шесть лет.
– Значит, Крячко вы хорошо знали?
– Это какого еще Крячко? – Марченко устремляет на Галича недоуменный взгляд и даже перестает помешивать в кастрюле.
– Вашего соседа напротив, – капитану с трудом удается скрыть удивление. – Разве вы не знакомы с ним?
– А почему я должна знать, что он Крячко? – раздраженно говорит Марченко. – Меня с ним не знакомили.
– Он что, недавно поселился здесь?
– Почему недавно? – передергивает плечами Марченко. – Года три. Они с женой вроде как разошлись… Ну и… разменяли квартиру.
– Вера Владимировна, вы хоть знаете, что ваш сосед умер?
– Знаю. Отчего не знать? – равнодушно отвечает хозяйка. Можно подумать, что в этом доме умирают по крайней мере раз в неделю. – Вся улица знает…
– А вы когда узнали?
– Минут, наверное, тридцать тому… Борька сказал.
– Скажите еще вот что, Вера Владимировна… К Крячко кто-нибудь приходил? Друзья, женщины…
– Я не следила за ним. У меня своих забот полон рот.
– И все же!
– Да я его самого, этого Крячко, не больше десятка раз видела. Хотя… Раза два или три к нему приходил какой-то мужчина. Была еще однажды женщина. А больше… не знаю.
– Как выглядел мужчина?
– Не присматривалась, – пожимает плечами хозяйка. – Роста среднего. Чернявый. И возраста моего. А больше ничего не запомнила.
Марченко, подув на ложку, пробует кашу, добавляет щепотку соли и, сняв кастрюлю с плиты, ставит ее на подоконник. И тут же принимается за чистку картофеля.
– Вы не замечали, Крячко, случаем, не пил?
Галич спрашивает торопливо, словно старается не оставлять хозяйке времени на размышление. На самом деле он хочет поскорее закончить разговор с нею и выйти из этой кухни, где из каждого угла на него смотрит ничем не прикрытая бедность. Его, сытого и здорового, сковывает, стесняет какое-то неосознанное чувство вины перед этой преждевременно увядшей женщиной и ее неухоженными детьми, которые вряд ли когда наедались вволю.
– Откуда мне знать, пил он или не пил? Правда, муж как-то говорил, что вроде как пьет, но я не видела.
– Вчера вечером вы не замечали у вашего дома кого-нибудь из чужих? Может, кто приходил к Крячко? – Галич не теряет надежды узнать что-нибудь, полезное для следствия. И его старания вознаграждаются.
– По-моему, видела того человека, чернявого, – равнодушно роняет хозяйка.
– В котором часу?
– Может, в девять… А может, и в десять… Не помню.
Из комнаты доносится отчаянный детский вопль и следом за ним протяжный крик:
– Мама-а! А он дерется!
– А чтоб вам пусто было! – Марченко отставляет в сторону кастрюльку с недочищенной картошкой и направляется к двери. – Пойду угомоню. Я сейчас.
– А ваш муж ничего такого не замечал вчера? – спрашивает Галич, когда хозяйка возвращается. – Где он, кстати, сейчас?
– А черт его знает! – взрывается вдруг женщина. – Я что, слежу за ним? Со вчерашнего дня не видела – и слава богу!
– Поругались? – осторожно интересуется Галич.
– Выгнала из дома!
– Он что, пьет?
– А то как же! Пьет, да еще как… Все, что было дома, вытащил и пропил! А вчера последнюю пятерку хотел забрать. Вот я и…
– Где он работает?
– Какое там! – на глаза женщины наворачиваются слезы. – Полтора месяца баклуши бьет. Устроится, недельку походит на работу, потом запьет – вот и выгоняют. А ты, как хочешь, изворачивайся! На девяносто рублей попробуй-ка накормить детей, одеть, обуть… Ему-то что, наклепал четверых и всего-то заботы.
