– Отпечатков, которых нет ни в одной картотеке, – бормочет подполковник.
– А что нам, собственно, известно о «Наполеоне»? – пустив под потолок густую струю табачного дыма, неожиданно спрашивает следователь прокуратуры.
– Полководце или коньяке? – осведомляется Горейко.
– Я имею в виду коньяк, Евгений Яковлевич, – уточняет Улицкий. – Что нам известно о нем, кроме того, что его часто употреблял Крячко? Возможно, это та единственная ниточка, которая может как-то вывести нас на убийцу.
– Единственное, что я определенно знаю, так это то, что никогда не видел этот коньяк в глаза. И не пил, разумеется, – усмехается капитан.
– Это уже кое-что! – не без иронии замечает Улицкий. – Кстати, мне тоже не приходилось лакомиться «Наполеоном».
– Да! – спохватывается Галич. – Один мой одноклассник работает бухгалтером в управлении торговли. Сейчас мы выясним кое-что насчет этого коньяка. – Капитан пересаживается к телефону и через три минуты выдает справку: – В первый и последний раз, да и то в небольшом количестве, этот коньяк продавался в Бережанске два года тому назад. В ресторанах не бывает.
– Не доставляли же этот коньяк для Крячко из Франции! – начинает хмуриться Улицкий. – Возможно, «Наполеон» бывает в других городах?
– В других бывает, – откликается Горейко, прикурив очередную сигарету. – В позапрошлом году мы с женой отдыхали в Сочи, и я видел в одном из ресторанов этого самого «Наполеона». В магазинах же он не продавался.
– Следовательно, – подхватывает Улицкий, – он может быть в ресторанах и других курортных городов: Пицунде, Гагре, Ялте…
– Не исключено, что этот напиток есть в ресторанах Москвы, Ленинграда, Баку, Еревана, Тбилиси… – добавляет Галич.
– В таком случае, – оживляется Улицкий, – следующий вопрос будет таким: каким путем этот коньяк может попасть в Бережанск?
– Скорее всего, железнодорожным, – прикрываясь ладонью от падающего через окно солнечного света, говорит Галич. – По-моему, это самый надежный способ доставки. Особенно, если учесть, что ревизии в вагонах-ресторанах бывают не часто, а у их работников повсюду есть связи.
– А что! – довольно потирает руки следователь. – Похоже, вы, Александр Иванович, попали в самую точку. Значит, вагоны-рестораны… Что ж, придется заняться всеми пассажирскими поездами, которые идут в Бережанск или через него из Москвы, Ленинграда, Киева и…
– … и Одессы, – подсказывает Горейко.
– … и Одессы. Поездов не так уж много, справимся. Начать нужно сегодня же. Думаю, не все еще потеряно.
23
Молодой сержант вводит в кабинет Марченко и выжидательно смотрит на следователя.
– Товарищ сержант, – подписывая какую-то бумагу, говорит Улицкий, – я освобождаю гражданина Марченко из-под стражи. Получите расписку.
Сержант берет протянутую ему бумагу, внимательно ее читает и, козырнув, молча покидает кабинет.
Галич, отвернувшись к окну, делает вид, что не замечает Марченко. Зато тот узнает здоровилу-оперативника, который задержал его на Тупиковой, и от этого ему становится немного не по себе. Правда, ненадолго. Услышав слова следователя, обращенные к конвоиру, Марченко сперва удивляется столь быстрому освобождению, затем веселеет, и от неприятных воспоминаний не остается и следа.
– Гражданин Марченко, – говорит Улицкий, глядя мимо переминающегося с ноги на ногу мужчины, – вы освобождаетесь из-под стражи. Однако до тех пор, пока не будет закончено дело об убийстве Крячко, вам запрещается покидать пределы Бережанска. Подпишите вот подписку о невыезде.
Трясущейся рукой Марченко ставит свою подпись на пододвинутом к нему листе бумаги и нетерпеливо спрашивает:
– Я могу идти?
– Александр Иванович, – оставив без ответа вопрос Марченко, обращается следователь к продолжающему смотреть в окно Галичу, – вы, помнится, хотели поговорить с Марченко с глазу на глаз?
– Да, – оборачивается капитан. – Всего лишь несколько слов.
– Хорошо. В таком случае я оставляю вас наедине, – говорит Улицкий, направляясь к двери.
Проводив взглядом следователя, Галич поворачивается к Марченко.
– Как жить-то собираемся дальше, Марченко?
– А как я должен жить? – хмыкает Марченко. – Как жил, так и буду жить. А вам-то какое дело до моей жизни?
– Я был у вас вчера дома, – тем же ровным голосом продолжает капитан. – У Вити постоянные головные боли. От недоедания… А самая меньшенькая, Зина, все время плачет. Тоже не от сытости, надо полагать. Дома хоть шаром покати. Жена ходила к соседям одалживать хлеб. А вы, Марченко, и дальше собираетесь жить, как жили…
– Я не заставлял ее рожать столько! – огрызается Марченко.
– Но ведь это ваши дети, Марченко, – рассудительно произносит Галич. Внешне он по-прежнему спокоен. – Все они, думается, появились на свет в результате ваших стараний.
– Ну и что? – криво усмехается Марченко. – Какое мне до них дело? Она же выгнала меня из дому! Пусть и изворачивается сама. А я теперь вольный казак – что хочу, то и делаю.
Галич встает и, подойдя к Марченко вплотную, говорит:
– А может, «казак лихой, орел степной»?
– Может, и лихой! Какое кому дело? – нагло ухмыляется Марченко. Он хочет сказать что-то еще, но Галич своей широкой клешней хватает его за лацканы пиджака, притягивает к себе и, оторвав от пола, медленно поднимает кверху. Приблизив таким манером лицо Марченко к своему, тихо с расстановкой говорит:
– Слушай меня внимательно, «орел степной». Если ты хоть раз еще возьмешь в рот спиртное, если ты в течение недели не устроишься на работу, задавлю тебя вот этими своими руками. А вздумаешь скрыться, я тебя из-под земли достану. И никто никогда не узнает, куда ты пропал.
Стараясь освободиться, Марченко несколько раз дергается, но, поняв, что его потуги напрасны, перестает сопротивляться. Лишь дико вращает глазами и хрипит от нехватки воздуха. Наконец Галич разжимает руку. Марченко мешком шмякается на пол и, широко раскрыв рот, судорожно хватает воздух. Когда он приходит в себя, Галич, как и прежде, тихо и внятно говорит:
– Имей в виду, Марченко: ровно через две недели я буду у тебя дома. И не приведи господь, если ты меня ослушаешься! Ты все понял? Повторять не надо?
– П-понял, – всхлипывает, держась за шею, Марченко. – Я… все понял. Только… она же не пустит меня.
– Знать ничего не знаю! – твердо чеканит капитан. – Ползай на коленях, целуй ноги, делай, что хочешь, но помни: через две недели я буду у тебя. А теперь проваливай!
Когда Улицкий возвращается в свой кабинет, Галич сидит на прежнем месте и по-прежнему смотрит в окно. Вначале следователю кажется, что капитан не только не вставал со своего стула, но и вообще не разговаривал с Марченко. И только присмотревшись внимательнее, он догадывается, что это не так. Лицо Галича покрыто непривычной для него бледностью, скулы резко заострились, губы плотно сжаты. Таким Улицкий видит его впервые.
