Старость начинаешь чувствовать, когда умирают ровесники.
Пару дней назад я написала Беатрис письмо, в котором рассказала все. Я считала это чем-то вроде долга памяти Сильвио. Ни богатейший фонд Робинсона, ни махинации Амаду Канди, ни забытые шедевры Моне, ни любовницы Морваля не имели к этому делу ни малейшего отношения. Лоренс Серенак с самого начала был прав. Это было убийство на почве страсти. Лишь одно невероятное обстоятельство помешало ему докопаться до истины: ревнивый преступник уничтожил не только предполагаемых любовников своей жены, но и друзей десятилетней девочки, в которую был влюблен с детства. Правда, я до сих пор так и не отнесла это письмо на почту. И, наверное, так и не отнесу.
Потому что сейчас все это уже не имеет никакого значения.
Ладно, хватит прохлаждаться!
Я выбросила письмо доктора Берже в мусорный контейнер, к рекламным проспектам, и подняла глаза к мельничной башне.
Я колебалась.
Ноги болели. Прогулка на Крапивный остров отобрала у меня последние силы. Меня раздирали два противоположных желания — в последний раз пройтись по деревне или вернуться домой. На берегу Эпта я долго размышляла. Теперь, когда все приведено в порядок, что я должна сделать?
Я приняла решение. Мысль о том, чтобы использовать ружье Жака, я отмела сразу, и, думаю, вы понимаете почему. Наглотаться таблеток? Нет уж, увольте. Чтобы медленно агонизировать в вернонской больнице? Как Жак… Только никто не придет и не отключит меня от системы жизнеобеспечения. Пожалуй, самый лучший способ — спокойно дожить этот день, вернуться домой, подняться к себе в спальню на самой верхотуре башни, прибраться, открыть окно и шагнуть вниз.
Поэтому я направилась в сторону деревни. Ничего, еще километр мои бедные ноги как-нибудь выдержат.
— Пошли, Нептун!
Если бы кто-нибудь — турист, случайный прохожий — сейчас посмотрел на меня, он подумал бы, что я улыбаюсь. И он не так уж сильно ошибся бы. Проведя последние десять дней в обществе Поля и Лоренса, я немного успокоилась. И мой гнев утих.
Я снова шагала по шоссе Руа. Еще немного — и я доберусь до пруда с кувшинками.
После смерти Моне в 1926 году его сад пришел в почти полное запустение. Сын художника Мишель Моне жил в розовом доме до 1931 года, когда женился на манекенщице Габриэль Бонавантюр, от которой у него родилась дочь Анриетта. В 1937 году — мне тогда было десять лет — мы с ребятами пробирались в сад через дыру в заборе. Я писала, мальчишки играли в прятки вокруг пруда. В усадьбе тогда работал всего один садовник, месье Блен, а в доме жила дочь Клода Моне, Бланш. Они нас не гоняли — мы не делали ничего плохого. А уж месье Блен и вовсе ни в чем не мог отказать маленькой Фанетте — девочке с фиалковыми глазами и серебристыми лентами в волосах, тем более что она так замечательно рисовала.
Бланш Моне умерла в 1947 году. Последний оставшийся в живых наследник, Мишель Моне, открывал дом редко, только для знаменитых гостей — руководителей иностранных государств, известных художников и так далее. А еще — для учеников школы в Живерни! Это мне удалось его уговорить. Он тоже не смог отказать маленькой Фанетте, превратившейся в красавицу Стефани. Деревенская учительница прекрасно разбиралась в живописи и упорно пыталась пробудить в детях способности к рисованию. Она с такой страстью и искренностью убеждала их принять участие в конкурсе юных художников, объявленном фондом Робинсона, словно от этого зависела ее собственная жизнь. Раз в год, в мае, когда сад особенно прекрасен, Мишель Моне пускал в него весь мой класс.
Я обернулась и посмотрела на толпу, сгрудившуюся под вьющимися розами; десятки лиц прижимались к окнам, стараясь заглянуть в дом художника. Подумать только, в июне 1963 года мы с Лоренсом были в этом доме одни… В гостиной, на лестнице, в спальне. Это самое сладкое мое воспоминание. Моя первая и единственная попытка бегства.
Три года спустя Мишель Моне погиб в автомобильной аварии в Верноне. В начале февраля 1966 года было оглашено его завещание — и в розовый дом ринулись орды посетителей: жандармов, нотариусов, журналистов, художников. Я вместе с другими жителями Живерни тоже там побывала. В самом доме и в мастерской законники с изумлением обнаружили более ста двадцати полотен, в том числе восемьдесят — кисти Моне, включая ранее неизвестные «Кувшинки», и сорок — кисти его друзей: Сислея, Мане, Ренуара, Будена… Представляете? Это было настоящее сокровище. Целое состояние, после Клода Моне почти забытое. Да не почти, а просто забытое. Многие из жителей Живерни и до 1966 года знали, сколько стоят шедевры, на протяжении сорока лет хранившиеся в розовом доме. Каждый, кто имел возможность попасть в дом, видел их своими глазами. Разумеется, я тоже видела. После 1966 года на эти картины можно полюбоваться в парижском музее Мармоттан. Это самое большое в мире собрание полотен Клода Моне.
Что касается меня, то я после 1966 года больше никогда не водила детей в сад Моне. Для посещения публики его открыли гораздо позже, только в 1980-м. В сущности, это было правильно. Подобную красоту нельзя скрывать от тех, кто способен ее оценить, а таких людей во всем мире множество.
Наивно думать, что роскошь цветущего сада должна радовать только одну девочку…
Я свернула направо и вышла на Водонапорную улицу.
Дома, в котором прошло мое детство, больше не существовало.
В 1975 году, после смерти моей матери, он окончательно развалился, и его снесли. Земельный участок купили наши соседи, парижане, которые огородили его белой каменной стеной высотой в два метра. Наверное, сейчас на месте моего дома разбита клумба или стоят детские качели, или вырыт бассейн. Честно говоря, я этого не знаю и уже никогда не узнаю. Я не умею заглядывать за двухметровые заборы.
Ну вот я и доплелась до конца Водонапорной улицы. Самое трудное позади. Господи, когда мне было одиннадцать лет, я носилась по этой улице, обгоняя Нептуна. Теперь ему, бедолаге, приходится меня ждать. Я свернула на улицу Клода Моне, как всегда, запруженную туристами. Но сегодня мне даже не хотелось на них ворчать. Живерни переживет меня. Он вечен. Он останется после того, как исчезнут все призраки иных времен — Амаду Канди с его галереей и его темными делишками, Патрисия Морваль и я…
Я продолжала идти вперед. Не удержавшись от соблазна, сделала крюк в двадцать метров и прошлась перед школой. Площадь мэрии за все эти годы ничуть не изменилась — все те же белые каменные стены, все те же тенистые липы. Правда, школу в начале восьмидесятых, за три года до того, как я вышла на пенсию, перестроили. Сейчас это отвратительного вида бело-розовое здание. Цвета зефира. И это в Живерни! Какой позор! Но у меня уже не было сил сражаться против этой пошлятины. Надо сказать, что блочное здание детского сада, который они возвели напротив школы, еще хуже. А, ладно. Меня все это больше не касается. Теперь дети по утрам бегут мимо меня, не обращая никакого внимания на старуху, и мне приходится прикрикивать на Нептуна, чтобы он оставил их в покое. Только какой-нибудь пожилой художник-американец иногда спросит у меня, как пройти в то или иное место…
