– Не успокоятся и после этого провала, – вроде бы отвечая на свои мысли, проговорил полковник Федосеев. – Нет. Не успокоятся. По любому маршруту могут пойти. По любому. По самому неожиданному. Дам я людей, Игорь Сергеевич, из своего резерва. Старослужащих. Проверенных в службе. Плотнейшим образом перекройте опасные направления. Договорись с геологами, пусть домик выделят для вас. На реке выставь пост наблюдения. Круглосуточный. Со сменой на месте. Только, мне видится, без прожектора, замаскировав его в тугаях. Прожектор демонстративно стоит использовать в горах. Согласен?
– Да. Вполне рационально.
– Вот и хорошо. Соседа тоже усилить придется. Особенно на правом фланге, – Федосеев будто бы самому себе определил задачу и, помолчав немного, заключил: – Вроде бы все вопросы решены. – И, повернувшись к Голубеву, хмыкнул: – А ты здорово верблюда натренировал. Как в цирке.
Лицо старшины вновь стало пунцовым.
– Я его, товарищ полковник, строго накажу!
– Кого, верблюда? – с недоумением спросил Федосеев, будто и в самом деле не понял, о ком идет речь.
– Рублева. Убрать его нужно с заставы. Трус он и нахал несусветный.
– Ого! Характеристика. И материальное подтверждение, так сказать, имеется?
– Так точно, – ответил Голубев и рассказал начальнику отряда о происшествии у юрты во время перестрелки с группой отвода. И озвучил свой окончательный вывод: – Не приобретение он для заставы. Час назад мы говорили о нем с начальником заставы, майор Антонов почти убедил меня, что можно Рублева оставить и перевоспитать, теперь я уверен – ничего не получится. Все работают, а он…
– Ну, во-первых, можно было бы и не устраивать аврала к моему приезду. Тем более после поиска.
– Извините, товарищ полковник, но никакого аврала ради вас не было. Откуда няньки у солдата? Сегодня поиск, завтра на службу ночь ни ночь, а то опять – поиск. Это наша пограничная работа. А любая хозяйка разве не после работы убирается в квартире или по дому?
Антонов слушал Голубева, соглашался с ним, что на заставе нельзя иначе, что здесь нет мирной жизни, здесь нельзя сделать завтра то, что можно сделать сегодня, ибо может случиться, что завтра будет некогда и послезавтра, – так зарастешь, что самому станет противно. Жизнь заставы подчинена, по сути, нормам военного времени. Случись сейчас нарушение границы, и солдаты, и старшина, и он, начальник заставы, да и начальник отряда полковник Федосеев – все забудут об усталости, о положенном отдыхе и сне, будут искать, пока не найдут нарушителей. А вернутся, нужно обязательно чистить оружие, убирать помещения, заправлять на вешалках шинели и куртки, чтобы висели они петлица к петлице. Еще и обувь приводить в порядок.
– И молодые пусть сразу поймут, что на заставе они в своем доме, который ухода требует, – продолжал тем временем старшина Голубев, – что на границе они, а не у тещи на блинах.
– Ты словно убедить меня собрался, что требовательность, даже строгость, разумная, конечно, для нас необходима? В этом я, Владимир Макарович, еще в войну убедился. Ты мне ответь лучше, почему верблюд на заставе?
– Старшина начальника тыла упросил, – счел нужным пояснить нарушение приказа майор Антонов. – Жена моя из верблюжьей шерсти бойцам перчатки и носки вяжет.
– Значит, хозяйственник может понять нужды солдатские, хозяйственник проявляет заботу о солдатах, а командир нет? Постановочка вопроса! Но об этом у меня с начальником тыла будет отдельный разговор. А сейчас давайте с Рублевым решим. Доложи, Игорь Сергеевич.
Антонов открыл сейф, достал папку и, найдя нужное, прочитал выдержку из автобиографии Рублева.
«Окончил десять классов. Остался временно на иждивении родителей. Не мог найти себя. Не мог определить свой жизненный путь, решая, влиться ли мне в рабочий класс, пополнив его сплоченные ряды, или стать техническим интеллигентом либо гуманитарием, поступив в институт…»
– Как провел он эти полтора года, я могу пояснить. Я видел его в Москве.
И рассказал о своей встрече с Рублевым, о гитаре, о песне, которую запела та компания для него, пограничника.
– Вот такая «кадра», как они друг друга величают, окружала Рублева, – закончил рассказ майор Антонов. – Он последние полтора года прожигал жизнь. Я согласен с Владимиром Макаровичем, что бездумные у Рублева глаза. Но мой вывод – наносное это. Бравада. Вот я и говорю: наша задача командиров-воспитателей вернуть его к полнокровной жизни.
– А если завтра снова поиск? Кто с ним рядом пойти согласится?
– Не знаю, – ответил майор Антонов. – Из солдат пока не знаю. Я – пойду. Ради Рублева. Чтобы человеком стал. Человеком! Пограничником!
– Так и порешим: останется на заставе, – поставил точку в разговоре полковник Федосеев. – Только с солдатами поговорите, чтобы все в одну точку били. Но – без перегибов. Одной ультимативностью не добиться успеха.
И словно поджидал этого момента дежурный по заставе. Постучав, вошел в канцелярию и доложил, что завтрак приготовлен.
– Спасибо. Сейчас придем. С удовольствием чайку выпью. Скажи повару, чтоб покруче заварил, да погорячей бы, – сказал Федосеев дежурному, затем обернулся к Антонову. – После завтрака Ярмышева навестим. С невестой его увижусь. Слыхать о ней слышал, а познакомиться не довелось.
– Сейчас они отношения выясняют, – предположил не без основания Антонов. – Важно очень, чем закончатся эти объяснения.
Закончился разговор их ничем. Как и первый, и второй. Божена вбежала возбужденная, нежно прильнула к бинтам, заговорила с ласковым упреком:
– Уехал. Не дождался меня. Не отпустила бы я тебя. Ранен и – сколько километров в машине. Как же это ты? Не бережешь себя.
– Не мог я, Божена. Служба. Не сердись, – размягченно ответил Ярмышев и спросил: – Совсем приехала?
И сразу почувствовал, как Божена отдалилась, хотя ее щека продолжала прижиматься к бинтам, а льняные волосы мягко лежали на его лице, вызывая блаженное состояние души.
– Трудно мне, Велен. Трудно, – со вздохом сказала она. – Мне Иван Георгиевич…
И замолчала. Испугалась того, что, назвав имя Кондрашова, обидела Ярмышева.
– Говори, Божена. Не скрытничай.
Божена молчала. Она сама никак не могла разобраться, что с ней происходит: она скучает по Велену, думает о нем, а когда с ним, вспоминает Кондрашова. Она боится этого, не хочет думать о нем, но думает. Сейчас она особенно остро почувствовала, что Кондрашов ей тоже не безразличен. Ей, однако, не хотелось, чтобы Велен, которого, как ей казалось, она любила по-прежнему страстно, даже почувствовал это. Расстроить его сейчас, когда он лежит больной, беспомощный, Божена не могла. Но и молчать было нельзя. Решилась она в конце концов немного открыться:
– Иван Георгиевич советует мне за диссертацию взяться. Помочь обещает.
Это признание сразу же вернуло память Ярмышева в недавнее прошлое, он словно вновь увидел ее, возбужденную, счастливую. Вбежала она в кабинет Кондрашова, не заметив даже его, Ярмышева. Память возвратила и ту сцену, которую увидел он, неожиданно войдя в кабинет главного инженера: их склоненные головы почти соприкасались. Каким виноватым взглядом встретила она его тогда. Ярмышев потому и спросил так настойчиво:
