Жаль Петра... Когда Абрам получил разрешение остаться навсегда во Франции, он вдруг задумался: а что за память о себе он оставит здесь? Будет вечным бабским угодником, дослужится до генерала? А как же великие начинания, то, о чем он мечтал раньше? Имея возможность продолжить военную карьеру во Франции, Абрам решил, что пора и возвращаться, браться за настоящее дело, которое ждет его.
– Куда вы поедете? – ужасались маркизы и виконтессы. – В дикую, варварскую страну? В холод и грязь?
– Вы, господин Петров, – говорили графини и баронессы, – слишком изменились, стали утонченнее, приобрели вкус и привычки высшего света. Какой, простите, высший свет в России? Здесь у вас полная свобода, вы обеспечены на будущее.
– Ваш король Петр, – поддерживали все остальные, – груб и деспотичен. Говорят, он курит и пускает дым в лицо дамам – это верх невоспитанности. Он пьет бочками водку. Сам строгает доски. Спит на полу, накрывшись медвежьей шкурой. Это не король, а предводитель варваров.
Да, они говорили правду, но та же правда выглядела по-другому в глазах Абрама, который слишком хорошо знал Петра и его неуемную жажду познания, действия, царь слишком торопился сделать как можно больше за короткий человеческий век. Он там, в действительно неприглядной, с суровым климатом стране, с диковатым народом, и он там один. А кругом свора из шведов, поляков, татар, турок, готовых растерзать крепнувшее государство. Абрам необходим Петру со своими знаниями, опытом.
– Вы поступаете неосмотрительно, – сказал Филипп Орлеанский, отдавая письма для Петра. – Франция оценила ваши заслуги, нуждается в вас. Зачем вы едете в Россию? Это, господин Петров, не Европа, это дремучий лес.
Зачем? За тем, что то была его страна, ей трудно, он нужен ей. Так просто. Но никто из высшего света не понял бы, потому Абрам не объяснял...
* * *
Павел занервничал, резко поднялся, ушел на кухню. Отодвинув стол, он поставил на середину табурет, сел. Закурил, глядя в пол, на старые, ободранные половицы. Там, под старыми половицами...
Отбарабанив армейский срок, он вернулся в дом родителя. Отец прослезился за столом, вспомнил мать и много хорошего, чего Павел не помнил, как ни старался. Собственно, на отца ему было плевать, пусть живет. Павел подумывал о будущем, намеревался заняться бизнесом, Стелла обещала дать стартовый капиталец, совсем немного, но хватит. А пока присмотрит подходящее дело, он взял группу мальчишек, занялся с ними карате в школе.
Однажды поздним вечером, когда отца не было дома, что означало – он ушел в загул, Павла накрыло, после армии он стал просто необузданным. Уговор – любовью заниматься только на квартире сестры – нечаянно рухнул. Это для каких-то пресытившихся мужиков Стелла – потасканная шлюха, а Павлу она виделась красавицей, способной дарить земные радости. Но слишком увлеклись, любили шумно и прямо на кухне среди разбросанных вещей и булькающих кастрюль. Павел сидел на табуретке, а на нем прыгала Стелла, исторгая стоны наслаждения. Неожиданно, с диким ревом, кто-то вцепился ей в волосы, стащил с Павла.
– Ах ты, паскуда подзаборная! Вы что делаете?! Единокровные! Ах, ты, блядюга поганая! Как посмела?!
Отец!!!
Стеллу и Павла парализовало. Отец тащил ее к выходу за волосы в одной комбинации, да и то случайно задержавшейся на бедрах. Она только перебирала ногами, чтобы не так больно было ехать по полу, да ухватилась за руки, выдиравшие волосы. На крыльце папа наконец взялся за воспитание дочери, наказывая кулаками прелюбодеяние и злобно рыча. Павел выскочил следом, едва оправившись от элементарного шока, попробовал перехватить руку отца, но тот не отличался слабосилием, ударил что было мочи беспутного сына локтем в солнечное сплетение. Павел отлетел, стукнувшись о дверной косяк.
– С тобой, подонок, я потом разберусь! – пригрозил отец хватавшему ртом воздух сыну и принялся вновь награждать тумаками Стеллу.
Недолго Павел находился в состоянии рыбы, выброшенной на берег. Восстановив дыхалку, он совершенно хладнокровно подошел к отцу и, собрав всю ненависть за долгие годы, вложил ее в один-единственный удар ногой.
Отец оторвался от Стеллы... Он так и летел, сжав кулаки с вырванными волосами дочери и подняв вверх руки, словно сдавался на милость победителя. Летел через узкий и темный коридор по прямой в кухню. Почти не слышно было удара, когда он рухнул. Потом все неестественно стихло...
Стелла поднялась, беспокойно огляделась – не видят ли их соседи – и торопливо скрылась в доме. За ней поплелся Павел. Не решаясь переступить порог кухни, стояли оба голые, а отец лежал у печки-форсунки, отсвет фитиля плясал на его одежде, лицо загородила рука... Он не шевелился... Не шевелился! Тут Павел заметил, как из-под руки у головы растекается темная и густая жидкость. Кровь? Павел, едва выговорил:
– Закрой дверь.
– Почему он не встает? – шептала Стелла за спиной. – Почему?
Он оглянулся. Лицо ее перекосил ужас, начинала бить мелкая дрожь.
– Оденься, – сказал Павел и первый принялся натягивать штаны, не отрывая взгляда от неподвижного отца.
Границы темной лужи расширялись; один ручеек отделился и быстро прочертил тонкую дорожку к середине комнаты, попав в щель между половицами, продвигался вдоль...
– Что м-мы т-теперь б-будем д-делать? – Стеллу бил колотун, одежда выпадала из рук.
Вопрос заставил задуматься и Павла. Он опустился на табуретку, где несколько минут назад находился в другом состоянии, и уставился на кровь. Стелла робко приблизилась, присела рядом на корточки, прижалась к брату. Так они сидели с час, стараясь разглядеть малейшее движение отца.
Тщетно.
Наконец Павел встал, подошел к нему, несмело протянул руку, взял за подбородок... Веки не плотно закрывали мутные глаза без признаков жизни... Поднеся тыльную сторону ладони к носу, Павел тихо сказал:
– Не дышит...
– Павлуша... Мы убили его?
Трудно было это произнести, но он произнес:
– Я убил.
Убил... Невольно преступил черту, разделившую жизнь на прошлое, но без будущего. Ненависть, выплеснутая один-единственный раз, рикошетом ударила в Павла. Вот он лежит, отец, когда-то укравший надежду, теперь он крал Павла у самого Павла.
Убил... По ту сторону черты остались юность, планы, все, за что цеплялся. По эту сторону только одно: убил...
Убил отца! Это навсегда. Чтобы ни делал, где б он ни был, а картина неподвижного отца в луже крови нет-нет да встанет и отравит самые радостные минуты, если таковые будут. Нет, пожалуй, теперь ничего радостного, светлого не будет. Отец станет вечным спутником; при жизни показал ад, смертью своей заставит в аду жить всю оставшуюся жизнь...
Стелла тряслась в беззвучных рыданиях, иногда повторяя шепотом:
– Что же теперь будет?.. Это наказание... Что нам делать?.. О, Мадонна, как страшно... как страшно...
