«Юные легко забывают о себе, когда беспокоятся о других, – писала Ру, – но молодым телам питание и тепло необходимо не только для поддержания сил, но и для развития. Упущения растущего возраста потом не нагнать. Эта угроза значительнее, чем от безродных. Возможно, такая помощь покажется тебе обыденнее, чем ты себе представлял, но она важнее».
Суть, и ничего лишнего: как тогда, когда она татуировала его тело, попутно делясь жизненными секретами. Вот обязанность, вот её значение, но ни слова о долге. Как она частенько говорила: «Ты сам разберёшься, что и кому должен».
В театральной кассе билетёр записал их имена («Чтобы следить за наполняемостью зала», – шёпотом пояснил Ганн в ответ на удивлённый взгляд Емъека) и выдал по полоске вагги. «Если представление понравится, бросьте туда», – сказал он, указывая на большую корзину перед входом.
Эту часть объяснять было не нужно: в Солёных Колодцах старейшины лично опрашивали за завтраком – понравилось вчерашнее выступление, хочется ещё, или этих актёров больше не приглашать?
Здесь тоже за развлечения платили из казны совета старейшин. В Речной Бороде всегда были люди, ждущие своего корабля, или груза, или компаньона. Плюс школа, которая была гораздо больше обычных школ: сразу двенадцать кругов! Плюс множество мастерских, что в самой деревне, что на берегах.
В зрительном зале нашлось место для каждого.
Представление ещё не началось, и в проходах между рядами скамей было толпливо. Проталкиваясь к партеру, который отводился школьникам, Емъек крутил головой, еле успевая здороваться с новыми знакомыми.
Многие полушутя-полусерьёзно сочувствовали ему: вместо путешествий застрять на одном месте в качестве няньки! Он отвечал: «У вас жить, как плыть – вечером не та вода, что утром, вот тебе и путешествие!»
Солнце, пойманное хитрой системой зеркал, освещало все уголки зала – помогало выбрать места. Но чем ближе было начало представления, тем сумрачнее становилось зрителям и тем больше лучей направляли в занавес.
И вот весь свет собрался в одном месте – в тот же миг навстречу солнцу просунулась вихрастая голова с красным клювом и закричала: «Кукареку!»
Едва петушок начал свою песню, как занавес раздвинулся, на сцену выскочили остальные обитатели птичника и принялись склёвывать воображаемые зёрна. Они хлопали широкими рукавами, подпрыгивали и дрались.
Петушку доставалось больше всего тумаков и меньше всего зёрен. Он сел в стороне и начал рыдать. И тут птичник сыпанул новую порцию корма – и угодил прямо в петуха. Он остолбенел, выкатил глаза, а в следующий миг оказался в центре кучи малы…
Емъек сам не заметил, как уже хохотал вместе со всеми. Инкрис тоже заливалась, и Ганн, и остальные люди в зале.
Первая часть спектакля изображала утро в деревне и была рассчитана на несмолкаемый зрительский смех. Слов не было, лишь пантомима, уморительные костюмы, маски, куклы на палках и одна всамделишная пятнистая собака, толстая-претолстая, вся в складочку. Она сидела на ветке дерева и зевала.
И вдруг откуда-то сверху закричали:
– Идёт! Идёт! Перемеченный! Тьфу, недомеченный!
Все потешно кинулись врассыпную.
Тем временем часть сцены повернулась, так что ворота деревни стали боком к зрительскому залу, чтобы было видно происходящее по обе стороны. Слева к воротам начали подходить жители. Они явно побросали свои дела – повар явился с половником и связкой грибов, кузнесса волочила молот, молодой опекун был весь увешан младенцами. Подковыляла старуха с густыми седыми бровями. Судя по привязанной на спине огромной книге с надписью «Хроники», старуха изображала старейшину. Она поднесла кулак ко рту: «Шшш!» – и все притаились.
А справа по дороге, которая начиналась где-то в глубине кулис, к деревне шагал бледный и одутловатый чужак. Недомеченного изображала огромная кукла. Емъек прикинул по рост – внутри должен сидеть либо очень высокий актёр, либо один на плечах другого.
Начавшийся диалог постоянно прерывался зрительским хохотом.
– Ты кто?
– Впустите – стану гостем.
– А из какой деревни?
– Мокрые Ноздри.
«Пойти ноздри подсушить» говорили о посещении уборной.
– А что ты умеешь?
– Вёсла прясть и ложки жечь.
«Прядением вёсел» называли дефекацию, а «жжением ложек» – мастурбацию. Юмор был неизменно ниже пояса – и стены театра дрожали от хохота.
В пьесе намекали на случай в Дождевых Дырах, где недомеченного вскрыл местный балагур. Когда странный гость продолжал отвечать на совсем уж нелепые, явно издевательские вопросы, окружающие забеспокоились – и чужак поспешил исчезнуть…
Половину шуток Емъек улавливал интуитивно – всё-таки он ещё мало жил на реке. Но часть была понятна даже ему: когда чужака спросили: «А как у вас в Мокрых Ноздрях, хреплуги жромные ещё несутся, вадилы мрагные уже родятся?» – Емъек безудержно захохотал, вспомнив детскую считалку с несуществующими животными, которых перечислял хвастливый охотник.
К ним в Солёные Колодцы каждый год заворачивали кукольники с фокусниками, музыканты и сказители. Но истории у них бывали либо поучительные, для детишек, либо грустные, с печальным концом. Емъек не представлял, что в театре можно так веселиться!..
Вдруг несколько человек вбежали в зал – и актёры прервались на полуслове. Зрители обернулись.
– Тревога! – громко сказал билетёр.
Его перебила женщина в нагруднике смотрителя из порта:
– На лобной платформе жукокрыл! – сообщила она. – Дежурные – по местам, остальные в укрытия!
Емъек повернулся к Инкрис – её не было. Он посмотрел на встревоженного Ганна, бросил взгляд в сторону бокового выхода – и заметил Инкрис, выбегающую из театра.
– В укрытие! – грозно приказал он Ганну – и кинулся следом за Инкрис.
Направление Емъек примерно представлял: широкая платформа, которая в Речной Бороде служила центральной площадью.
Но вначале надо было пробиться к выходу – сквозь дежурных, которые не сразу вспомнили свои обязанности, растерянных гостей деревни и подростков, которые были бы не прочь посмотреть на того самого жукокрыла.
Емъек успел увидеть, как Ганн, пометавшись, угодил в цепкие лапы воспитателя, который привёл на спектакль малышню – и теперь умудрялся одновременно утешать плачущих, успокаивать возбуждённых и хватать геройствующих.
Когда Емъек оказался на улице, Инкрис и след простыл. Хуже того, боковой выход располагался перед тупиком, и Емъек не сразу определил, в какой стороне лобная платформа.
Улица стремительно пустела, как сцена в представлении. На едальных лавках изнутри опускали шторы, и обедающих уже не было – вообще всех посторонних как ветром сдуло. Вокруг сновали только хмурые дежурные в красных налобных повязках и смотрители в синих нагрудниках из толстой крашеной кожи.
