– Как же дядя ничего не узнал о том, что у нас нашли письма отца Феодора и меня бичевали? – удивилась Кассия, когда мать рассказала ей о разговоре с братом. – Ведь он же всегда знает все новости, все придворные сплетни!
– Сама не понимаю, – ответила Марфа. – Получается, Мартинакий ничего не рассказал?
– А что это за письма из тайника?.. Неужели… может, Мартинакий сказал, что он нашел там те письма, которые взял у меня?..
– А ведь и правда, похоже на то! Удивительно! Значит, он решил тебя не выдавать?
– Выходит, так, – растерянно проговорила Кассия. – И, должно быть, тем, кто с ним был, тоже запретил рассказывать…
– Ну, им-то он мог и не запрещать нарочно, кто ж их допустит к императору!.. Правда, этот Ефрем от эпарха… Но ты же сама сказала, что ему было тебя с самого начала жаль, а значит, с ним Мартинакий мог договориться… Пожалел он тебя! Видно, ты ему понравилась, – Марфа улыбнулась.
– Решил, что пятнадцати ударов достаточно для моего воспитания! – рассмеялась Кассия.
– Что ж, значит, и в нем есть какая-то доброта… Вот как бывает! А Маргарита так его ругала, чего только ни наговорила! Надо ей рассказать, что он не всегда бывает «драконом»!
Спустя полтора месяца Зосима привез ответ от Студийского игумена. Кассия была так взволнована, что не сразу решилась распечатать письмо.
«Всё, что твоя добродетельность опять сказала нам, – писал Феодор, – мудро и разумно. Поэтому мы с полным правом удивились и возблагодарили Господа, встретив такой ум в юной девице. Правда, это не похоже на бывших прежде, ибо мы, нынешние, и мужчины, и женщины, бесконечно много уступаем им и в мудрости, и в образованности. Во всяком случае, в настоящее время ты сильно выдаешься. Слово – твое украшение больше, чем всякое тленное благолепие. Но замечательно, что у тебя со словом согласуется и жизнь, и ты не являешь односторонности ни в одном, ни в другом отношении, ибо решилась пострадать за Христа в это гонение. Ты не ограничилась бывшим бичеванием, но опять, не будучи в силах противостоять, охвачена горячей любовью к доброму исповеданию. Ты, действительно, знаешь, “что добро, или что прекрасно”, именно – страдать за истину и выбрать мученичество. Золото и серебро, слава и благолепие, и всякое земное мнимое благополучие есть ничто, хотя и называются добром, ибо они мимолетны и исчезают, подобны сновидению и тени. Что же дальше? Следует избрание монашеской жизни, которую ты обещаешь принять по прекращении гонения. Хотя это и дивно, но меня твое решение не поразило. Почему? Потому что о последующем всякий может заключать по предыдущему. Доказательство может идти и от обратного. Если виден дым, – конечно, покажется и огонь. И в настоящем случае, если есть исповедание Христа, ясно, что воссияет и жизнь в монашеском совершенстве. Как ты блаженна в обоих отношениях! Но не жди, чтобы я возложил на тебя руки и постриг в монахини, ибо я грешен; пусть лучше сделает это тот, от священного возложения руки которого ты освятишься. Низко кланяюсь, как матери света, той, что произвела тебя на свет и возродила в истинном свете. Получив ее дары, равно как и твои, я принес в дар Господу моему благодарение и молитву за вас обеих».
19. Неукротимый игумен
Великое дело есть человек мудрый, ходящий верою в единении и сверхъестественном общении с Духом. …есть три предмета, как говорится, непреодолимые: Бог, ангел и муж любомудрый.
(Св. Каллист Ангеликуд)
Патриарх перечитывал письмо Студийского игумена: Феодор хвалил Никифора, как «истинного победителя нечестия, проходящего поприще веры на колеснице добродетелей», «великое солнце православия», «поборника истины» и подражателя Христа. «“Возведи очи твои и посмотри вокруг” с вершины мысленной горы, – писал игумен, – “и узришь чад твоих”, овец твоих, пастырь добрый, хоть и разделенных телесно, но единых по духу, рассеявшихся по всей Церкви твоей и лучами исповедания, подобно звездам, изливающих находящимся во мраке ереси свет православия. Некоторые из них в минувшем противостоянии врагу уже принесли себя в жертву Богу, другие ратоборствуют, нисколько не страшась настоящего, но укрепляясь богоугодными твоими молитвами. Это – слава твоей Церкви, это – отражение твоего мученичества». Письмо вызывало у Никифора восхищение перед писавшим и печаль о собственном недостоинстве перед похвалами, которые Феодор расточил ему. Это послание пришло два месяца тому назад, а нынешним утром патриарх получил копию письма игумена, адресованного «всюду рассеявшимся братствам». Ее переправил ему из ссылки архиепископ Солунский Иосиф, приложив и свое письмо, где сообщал о положении дел, известном ему по вестям от студитов, и о том, что Феодор с Николаем бичеваны и находятся под строгим надзором, но игумен продолжает ободрять православных.
«И я когда-то был его гонителем, считал его несмысленным смутьяном! – думал Никифор, читая. – Господи, укрепи его! Он трудится больше всех нас, и скольким опасностям подвергается за каждое такое письмо! А ведь он написал их уже без счета…» Сосланный из Агафской обители в монастырь мученика Феодора, патриарх прошедшие без малого три года содержался довольно строго: хотя совершать богослужения в монастырском храме ему разрешали, личная библиотека также была в его полном распоряжении, а император, как и обещал, спустя несколько месяцев возвратил и книги, поначалу забранные у патриарха, однако Никифору не позволяли писать – ни писем, ни чего бы то ни было еще; письменных принадлежностей он был лишен с самого первого дня своего заключения. К нему также не пускали никаких посторонних посетителей, и хотя иногда удавалось получать передачи и письма, ответить не было возможности – за ним строго следили. Только на третью зиму, когда сменился начальник стражи, положение изменилось: ссыльному патриарху стали выдавать пергамент и чернила и раз в месяц пускать к нему для свидания желающих; впрочем, встречи эти проходили всегда в присутствии стражника. Теперь Никифор, наконец, получил возможность наверстать упущенное и немедленно начал писать опровержения иконоборческих мнений. Надо было спешить, ведь он так долго вынужден был молчать, тогда как Церковь ждала слова своего предстоятеля, а противники успели уже соблазнить столь многих… Впрочем, и в плохом была хорошая сторона: теперь были известны доводы иконоборцев, выдвинутые в недавней полемике, и писания, на которые они чаще всего ссылались, и опровергать их было удобнее. Студийский игумен уже составил немало кратких опровержений еретиков в виде вопросов иконоборца и ответов православного, а патриарх хотел предпринять труд более пространный, с многочисленными ссылками на Писание и отцов Церкви, заодно подробно рассмотрев и историю возникновения иконоборчества почти столетней давности, благо нужные книги были у него под рукой.
Не только патриарх опасался за участь Феодора: другие исповедники, получившие очередное окружное послание, тоже беспокоились за игумена при мысли, что одна из копий может попасть в руки властей. Непосредственным поводом к его написанию послужило письмо брата Каллиста, который жаловался, что при попытке убедить одного примкнувшего к иконоборцам монаха в отступлении от веры, тот усмехнулся и сказал:
