Ширившийся в Азии мятеж вызывал всё больше беспокойства в столице, а известие о том, что на сторону Фомы перешел фемный флот, посеяло среди синклитиков легкую панику. Михаил, однако, сохранял спокойствие, хотя всё меньше шутил и «представлялся», чаще ходил серьезный и даже хмурый. 14 апреля он самолично отправился в Свято-Троицкий монастырь, где уже семнадцать лет жила бывшая императрица Мария, первая жена последнего из Исаврийцев Константина. Монастырь этот, маленький и довольно бедный, находился недалеко от Силиврийских ворот, в малолюдном месте. Основанный императрицей Ириной в конце ее царствования, он еще не успел достичь процветания, как власть перешла в руки Никифора. Новый император кое-что сделал для благоустройства обители, но лишь потому, что Никифор, признав недействительным второй брак императора Константина, пригласил его первую супругу вместе с дочерьми перебраться из монастыря на Принкипо, где они проживали после изгнания Марии из дворца, в Троицкий монастырь в столице. В эту же обитель он приказал перенести тело Константина из основанной Феодотой «Обители покаяния», сказав, что покойный император «должен находиться рядом с законной супругой, а не с прелюбодейкой». Впрочем, тому были и другие причины: в то время началась смута, связанная с возвращением священного сана эконому Иосифу, Студийский игумен был сослан на Халки – слишком близко к месту жительства бывшей императрицы, с которой состоял в переписке, – и Никифор счел за лучшее удалить Марию с Принцевых. Старшая дочь Марии в ту пору была уже монахиней, а младшая приняла постриг перед самым переездом в Троицкий монастырь. С тех пор они с матерью подвизались в этой скромной обители и, казалось, были почти всеми забыты. Однако визит императора Михаила не удивил бывшую августу: до нее уже дошли слухи о том, что мятежник Фома провозгласил себя чудесно спасшимся от ослепления Константином.
Император вкратце сообщил Марии о выдумке бунтовщиков и о том, что Фома провозгласил какого-то негодяя своим сыном Констанцием, и спросил, сможет ли бывшая августа в случае нужды засвидетельствовать, что оба мятежника являются самозванцами.
– Разумеется, смогу, государь, – спокойно ответила Мария. – Мой муж умер, и я была на его похоронах. Сейчас его прах покоится здесь, в обители, ты можешь увидеть его саркофаг в храме… У Константина был сын только от Феодоты, но он умер, не дожив даже до года, насколько я помню… или, быть может, чуть позже. Звали этого младенца не Констанцием, а Львом. Больше детей у них не было. У меня с Константином сыновей не было вообще, только две дочери. Старшая, Ирина, умерла четыре года назад, а Евфросина подвизается в монашестве здесь, со мной.
Она говорила неторопливо, а василевс тем временем оглядел бывшую императрицу: ей было уже пятьдесят, она выглядела несколько болезненно, но всё равно можно было понять, что в молодости эта армянка была чрезвычайно красива. «Вот ведь! – подумал император. – Тоже придумали – выбор невесты, ого-го! А что вышло? Ничего хорошего!.. И у Феофила теперь… все готовятся, предвкушают… Но вот что из этого получится?..»
– Твоя дочь тоже может засвидетельствовать, что у нее не было никаких братьев, и что этот самозванный «Константин» ее отцом не является?
– Конечно, августейший. Но ты можешь и сам спросить ее об этом.
Мария попросила свою келейницу пригласить Евфросину. Дочь последнего из царственных Исаврийцев вошла в келью тихим шагом, опустив взор, поклонилась Михаилу, а затем матери и обратилась к василевсу:
– На многие лета да продлит Господь ваше царство! Чем я могу быть полезна августейшему государю?
Когда она подняла на императора огромные карие глаза, с ним случилось нечто странное: на несколько мгновений он начисто позабыл, зачем пришел сюда и что хотел спросить у этой монахини, невысокой, стройной, с молочно-белым лицом, к которому очень шел черный цвет. Михаил вдруг подумал, что пурпур пошел бы ей гораздо больше. Эту странную мысль сменила не менее странная: «Интересно, какого цвета у нее волосы?» Тут император опомнился: «Дьявол! Что это я?..»
– Почтеннейшая мать, – сказал он, – я хотел бы задать тебе несколько вопросов.
Ничего нового от Евфросины он не услышал: на его вопросы она ответила то же, что и бывшая императрица. Впрочем, Михаил не очень вникал в содержание слов, а больше вслушивался в голос монахини – грудной, мягкий, этот голос, вероятно, мог бы быть при случае очень нежным… Евфросина отвечала еще более кратко, чем ее мать, и разговор был скоро окончен. Однако император, вместо того чтобы отпустить монахиню, сказал:
– Мне бы хотелось, госпожа Евфросина, чтобы ты показала мне гробницу твоего отца. Мать Мария сказала, что она находится в монастырском храме.
– Да, в южном приделе, – ответила монахиня. – Разумеется, я покажу тебе ее, государь.
Когда они шли через монастырский двор к небольшому храму, Михаил спросил:
– Ты давно приняла постриг, мать?
– Двенадцать лет назад, государь.
– И тебе действительно этого хотелось?
Евфросина ответила после чуть заметного колебания:
– Я с двухлетнего возраста жила при матери в монастыре, эта жизнь стала мне привычной… Нам сюда, августейший, – они вошли в храм, и Евфросина указала направо.
Массивный саркофаг из вифинского мрамора, не украшенный ничем, кроме простых крестов по бокам и на крышке, стоял посередине южной стены в небольшой нише. Император перекрестился, Евфросина тоже, и они постояли молча какое-то время. Монахиня-лампадчица, засуетившись, зажгла три светильника, висевшие в нише над саркофагом, и отошла к противоположной стене. Михаил проследил за ней взглядом и повернулся к Евфросине.
– Так ты не ответила на мой вопрос, мать.
– На какой вопрос, государь? – спросила она, не отрывая глаз от саркофага.
– Хотелось ли тебе стать монахиней? Привычка и желание – не одно и то же, не так ли?
– Да, но… – она быстро взглянула на императора и снова обратила взор к отцовской гробнице.
– Но что?
– Разве нас спрашивали, чего мы хотим?! – сказала она очень тихо, но в ее голосе прорвалась горечь, и Михаил подумал, что, быть может, он был первым, кто задал ей такой вопрос. – Как только мне исполнилось шестнадцать, игуменья тут же сказала, чтобы я готовилась принять постриг. Сначала я пыталась оттянуть этот момент, но вскоре государь Никифор приказал нам перебираться с острова сюда, и меня постригли на другой же день. Должно быть, игуменье дали указание… А мама всегда хотела видеть меня в монашестве. И сестра… она с детства мечтала об ангельском образе, а когда постриглась, всё говорила мне, как это прекрасно, ждала, когда придет и моя очередь… Что еще мне оставалось делать?.. Впрочем, – словно спохватившись, добавила она, – я не могу сказать, что постриглась против воли. Так устроил Бог, значит, так было нужно…
– А если б у тебя был выбор?
Монахиня вздрогнула и подняла взор, в котором читалось совсем иное, чем только что сказанные ею смиренные слова. Глаза императора странно мерцали, и Евфросина не сразу смогла отвести взгляд.
